Врывалась буря

Когда взрывали церковь, то обрушился пол и внизу оказался огромный подвал. Для чего он был сделан, никто так и не знал. Необходимы были, видимо, специальные раскопки, а заниматься ими было некому.

— Поищите, поищите, — попросил Ларьев. Он вздохнул, подошел к Егору. — Если нож охотничий, надо будет проверить всех охотников и рыбаков, — сказал он.

— Здесь каждый второй охотник или рыбак, — усмехнулся Воробьев.

— Ну что за сергеевская привычка! — не выдержав, рассердился Ларьев и, переходя уже на примирительный тон, добавил: — По-твоему, если таких ножей много, то и искать не надо?..

— Да это я так, — вздохнул Воробьев.

— Понимаешь, если верна твоя идея относительно того, что преступники нарочно не сожгли турбину, а лишь остановили ее, чтобы лишить нас гарантии, а я думаю, что здесь ты прав, то теперь они должны готовиться к этому, так? — заговорил Ларьев.

— Так-так-та-ак! — загорелся Егор, польщенный тем, что Виктор Сергеевич сказал «твоя идея».

— Ну?! А мы сидим в небо глядим, звезды считаем?.. Так?

— Так-так-та-ак! — вздохнул Егор.

— Ну чего растакался? Беспокоит меня затишье это, ох как беспокоит! Сколько уже прошло, месяц?

— Да чуть поболе будет…

— Тем более, что мы их основательно вспугнули! Бугрова выпустили, Русанова нашли, даже Сергеева, вон, сместили! Встревожиться они должны, ускорить свои злодейские планы! Так, что ли, господин Шерлок Холмс?.. — усмехнулся Ларьев.

— А можа, наоборот, затаились, решили переждать? — пропустив мимо ушей ироническую реплику насчет Шерлока Холмса, задумался Егор.

— Можа не можа! — передразнив, рассердился Ларьев. — Нам гадать негоже! Посты удвоили?

— Да, и охрана теперь вдоль забора…

— Значит, чужой не пройдет, а своего станционного мы еще не знаем…

— Всех вроде проверили… — нахмурился Егор.

— Видишь, как бывает? Зайдешь в тупик и вроде выхода нет, хоть караул кричи! Ходи, вот, мерзни по этой церкви да жди чуда какого-то! Бывает и так. Но главное, надо работать, и верить, и работать вдвое, втрое больше, чем враг! Тут уж другого нет…

Ларьев помолчал, пожевал губами воздух, глядя на дымящего свой «Максул» Егора. В кожанке на сквозняке — церковь продувало со всех сторон — он закоченел, и красный нос, будто морковка, горел на его темном, изрытом оспинами лице.

— И чего ты такие гнусные папиросы куришь? — морщась, спросил Ларьев.

— Не знаю, — пожал плечами Егор.

— Вот, например, папиросы «Леда»! Как это была реклама?! А, вот, вспомнил: «„Леда“ — табак вкусный и легкий, даже бабочке не испортит легких» А? Или вот эти: «Папиросы „Шутка“ не в шутку, а всерьез — вкусней апельсинов, душистей роз». А «Максул» твой дегтем отдает!

— Дешевые зато… — пробурчал Егор.

— Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною, — промычал Ларьев, глядя в оконный пролом церкви.

Эксперты что-то увлеченно рассматривали через луну, и Егор даже присел около ямы на корточки.

— А кто это идет вон? Я не узнаю… — Ларьев кивнул на человека, быстро шагающего вдали по улице. Воробьев подошел, присмотрелся.

— Это Левшин, — усмехнулся Егор.

— Шагает он… — Ларьев осекся. — Выправка есть…

— Он же воевал, — подсказал Воробьев.

— Да-да, знаю… — кивнул Ларьев, думая о своем. — Так вот, факты, Егор Гордеич, можно иногда раскладывать и так и этак, бывает, они словно сами в ряд прыгают, но ведь ты по-человечески-то видишь, к примеру, что Бугров честный, порядочный специалист, что нет у него двойного дна, а это тоже факт, не так ли?

Воробьев кивнул.

— И важный, заметь, факт, а мы вроде его стыдливо обходим: мол, мало ли что, это еще ничего не значит! Значит, еще как значит! Если человек завел семью, дорожит ею, дорожит своей работой, влюблен в нее, имеет твердый авторитет, снискал уважение и популярность, это очень много значит, и нельзя одним махом это перечеркивать. А мы порой привносим в работу свою зависть, обиду, и вот тогда до роковой черты совсем недалеко. Ведь мы — политическое управление, и уж для кого-кого, а для нас политический авторитет человека должен иметь первостепенное значение. Вот и получилось с Бугровым нехорошо… Я все думаю об этом и все больше убеждаюсь в том, как надо осторожно к человеку подходить. А то ведь неровен час и наш авторитет подсечется… Он на германской воевал?.. — помолчав, вдруг спросил Ларьев. — Левшин этот?..

— Да, вроде…

— И в каком чине?

— Не помню сейчас…

— Ногу уж очень характерно выбрасывает, словно его постоянно на плацу муштровали… И, судя по походке, характер сильный, волевой, властный…

— Черт! — Ларьев снял пенсне, достал платок, протер стекла. — Знаешь, я уже отговариваю себя от этого Левшина! — усмехнулся он. — Я тебе рассказывал, как несколько раз вот так, увлекшись версией, ошибался. Вот и теперь постоянно себе внушаю: не торопись, проверь, спокойнее, без пафоса!.. А сам все больше и больше к этому Левшину склоняюсь. Уж больно часто его имя в наших делах мелькает. Сегодня утром чуть на вокзал снова не пошел, еле остановил себя! И вот опять! Увидел, как он вышагивает, и ну себя взнуздывать! А улик никаких… А что Мокин?..

Егор молчал, глядя в проем церкви.