Всадник.

А зал потрясенно смотрел, затаив дыхание. Балерина чувствовала как с каждым мигом, с каждой нотой и с каждым па из неё сочатся последние капли жизни, последняя песчинка подкатилась к краю хрустальной талии флакона и затрепетала в воздухе… Лебедь обреченно опустилась на дощатую сцену… Последний взмах рукой, последний раз дрогнули пальцы… растаял в воздухе последний звук музыки Сен Санса. И словно кто незримый вдруг коснулся хрустального колокола. Хрупкий звук разлился и умер под сводами театра. Оркестр ошеломленно застыл. Замер и зал. Словно буря обрушилась на сцену.

Зрители неистовствовали, потрясенные силой и пронзительностью этого последнего исполнения. Дирижёр стоял, обхватив голову руками. Он ещё никогда не видел и не слышал подобного, тому чему стал свидетелем. За кулисами бешенно аплодировали столпившиеся коллеги, техперсонал, администрация… И только у самой рампы неподвижно лежала Лебедь. Ушедшая навсегда. Женщина медленно отдалилась от застывшего на сцене тела. Легат шагнул навстречу из оркестровой ямы и протянул ей руку. Серебряный клинок отсек нить. А она смотрела счастливыми глазами на Всадника, на вдруг недоуменно затихший зал… Чей-то запоздалый вскрик за сценой.

Легат Смерти склонился к ней и шепнул:

– Я послал тебе Чёрную розу в бокале, золотого как небо Аи.

Дантон

Толпа привычно ревела и вытягивала шеи, стараясь получше рассмотреть происходящее. Сегодня площадь была заполнена до отказа. Даже в прилежащих улочках толпились горожане. И это напомнило ему тот день, когда они отправили на эшафот короля. Это было триумфом их революции. Сколько с тех пор голов скатилось под ножом гильотины… И каких голов!

Когда иссякла очередь герцогов, графов, маркизов и прочих блистательных аристократов и аристократок – настал черед самих революционеров. И вновь все повторяли его имя! Кто с уважением, кто с ненавистью и страхом… Неистовый трибун революции. Он знал, что там, на площади, ждут своих жертв. Те самые прачки Парижа, что носили на пиках прелестную головку невестки Герцога Орлеанского, показывая ему – надевшему со страху фригийский колпак и вышедшему на балкон приветствовать палачей своей родни. Не спасло. Гильотина дождалась и этого труса.

Эти прачки были гласом Парижа.

Самые неистовые и опасные. Самые неутолимые в своей ненависти к аристократии и всем врагам революции. Это они шли в толпе первыми, громить и убивать. Это они требовали смерти каждому, кого подозревали в принадлежности к аристократии. Это они приходили с утра пораньше и занимали первые места вокруг эшафота. В чепцах и с вязаньем в руках, они устраивались поудобнее, рассаживаясь на скамеечках принесенных с собой, ждали и вязали, обсуждая последние новости. Они были беспощадны. Вчерашний кумир, едва взойдя на эшафот превращался во врага, чью кровь им непременно хотелось увидеть. Эти гарпии в чепчиках постоянно алкали крови. Всё равно чьей. Они утоляли свою жажду ненасытной мести ко всем, кто имел несчастье оказаться вознесённым над толпой. Ко всем, кому вынуждены были стирать за гроши их белье и одежду. Ах сколько жертв отправил он на потеху этим ведьмам под нож гильотины. Но не только это было причиной террора.

В Конвенте тоже жаждали крови. Эти господа революционеры так боялись и ненавидели друг друга, что при каждом удобном случае спешили отправить на эшафот того, кого боялись, перед кем пресмыкались, а заодно и соседа по креслам. Раз запущенная машина смерти уже не могла остановиться. Молох террора постоянно требовал жертв. И часто под нож шли лучшие, каждый, кто поднимался вверх по ступеням власти, приближал свой последний час. Свора боялась и ненавидела своих вожаков, которые постоянно искали – кого из них отправить на площадь.

Но Дантона превзойти было сложно. Ежедневно он выходил на трибуну со списком новых обвиняемых. Ежедневно, кто-то из членов Конвента отправлялся на эшафот. И редко, когда это происходило поодиночке. На эшафот, после речи Дантона, уводили группами. И страх воцарялся среди членов Конвента, когда неистовый оратор выходил к трибуне, доставая листок с речью и очередным списком.

На этот раз он не успел сказать ни слова.

Депутаты словно сорвались с цепи, едва завидев его, вышедшего к трибуне. Он только успел вытянуть бумажку из кармана, как раздались вопли обвинявших его, требовавших смерти ему самому. Дантон был схвачен, низвергнут с трибуны и его место уже заняли обвинители, которые с пеной у рта требовали смерти ненавистного оратора и обвиняли во всех грехах против республики. Он пытался перекричать их, оправдаться. Но всё было бессмысленно. Никто не захотел выслушать. Последнее, что успел прокричать Дантон, было – Революция, как Сатурн, пожирает своих детей!