Всадник без головы(изд.1955)

Неслышной поступью Луиза спустилась по каменной лестнице, проскользнула в сад, тихонько пробралась через кустарники, минуя мраморные статуи, и наконец очутилась под тополем. Здесь ее встретили ласковые объятия мустангера.

* * *

— Завтра ночью мы опять встретимся, дорогой?

— Если бы я только мог, я бы сказал тебе: да, завтра, и послезавтра, и каждый день, моя любимая!

— Но почему же нет? Почему ты не можешь этого сказать?

— Завтра на рассвете я должен уехать на Аламо.

— Вот как! Разве это тебе так необходимо?

Этот вопрос прозвучал невольным упреком. Каждый раз, когда она слышала упоминание об уединенной хижине на Аламо, в ней просыпалось какое-то неприятное чувство. Почему? Она и сама не знала.

— У меня есть серьезные для этого основания.

— Серьезные основания? Разве тебя кто-нибудь будет ждать там?

— Мой приятель Фелим — и больше никто. Надеюсь, что с ним ничего не произошло. Я отослал его туда дней десять назад, еще до того, как пошли эти слухи об индейцах.

— Только Фелим и больше никто? Ты говоришь правду, Морис? Милый, только не обманывай меня! Только он, ты сказал?

— Почему ты спрашиваешь меня об этом, Луиза?

— Я не могу тебе сказать, почему. Я бы умерла от стыда, если бы призналась в том, что мне иногда приходит в голову.

— Не бойся, скажи мне все, что ты думаешь. Я бы не мог ничего скрыть от тебя. Ну скажи же, радость моя!

— Ты этого хочешь, Морис?

— Конечно, хочу. Я прекрасно знаю, что могу разрешить все твои недоумения. Ясно, что если кто-нибудь узнает о наших отношениях, то начнутся неприятные для тебя разговоры. Поэтому я считаю необходимым уехать на Аламо.

— Для того чтобы там остаться?

— Всего лишь на один или два дня. Только для того, чтобы собрать свои вещи и сказать последнее прости своей жизни в прерии.

— Вот как?

— Ты, кажется, недовольна?

— Нет! Только озадачена. Я не могу понять тебя. И, вероятно, мне это никогда не удастся.

— Но ведь все очень просто. Я принял одно важное решение и знаю, что ты простишь меня, узнав об этом.

— Простить тебя, Морис? За что?

— За то, что я не открыл тебе моей тайны. Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

— Я знаю только одно: что ты благородный, красивый, смелый, а остальное мне безразлично. О Морис! Если бы ты только знал, как ты дорог мне и как я люблю тебя!

— Голубка моя, мы горим с тобой одной любовью, «и, оберегая наше счастье, мы должны решиться на разлуку.

— На разлуку?

— Да, любимая, мы расстанемся ненадолго.

— На сколько?

— На столько, сколько понадобится пароходу для того, чтобы пересечь Атлантический океан туда и обратно.

— Целая вечность! Но почему же?

— Видишь ли, я должен съездить на родину, в Ирландию. Всего лишь двадцать часов назад я получил оттуда важное для меня сообщение. По возвращении я докажу твоему гордому отцу, что бедный мустангер, который завоевал сердце его дочери… Завоевал ли я его, Луиза?

— Ты сам это прекрасно знаешь. Любовь захватила все мои мысли, чувства и желания!

Снова объятия. Снова любовные клятвы, нежные поцелуи.

И не заметили они, как вдруг притихло стрекотанье цикад, замолкли крики пересмешника и полуночник стал парить выше в лунном воздухе. Раздались чьи-то шаги по усыпанной гравием дорожке.

Они не видели темной фигуры, которая скользила среди цветов, то прячась за статуей, то пробираясь через кустарник. Они не видели, как эта черная тень притаилась за стволом дерева, и не знали, что Кассий Кольхаун ловил каждое движение, каждое слово их любовных клятв.

Глава XXXIII МУЧИТЕЛЬНАЯ ПРАВДА

Пустая случайность помогла Кольхауну обнаружить мучительную для него правду.

Была полночь, когда капитан поднялся на крышу гасиенды и спокойно курил там сигару. В этот момент у него, повидимому, не было особенного повода для беспокойства. Раны, нанесенные ему мустангером, уже зажили; правда, воспоминания о поражении все еще мучили его, но горечь этих воспоминаний за последнее время несколько сглаживалась мыслью о скорой мести.

Кассий Кольхаун, так же как и отец Луизы, чувствовал большое удовлетворение от того, что Луиза отказалась от своих далеких прогулок верхом, — он-то и был инициатором этого запрета. Так же как и отец Луизы, он не подозревал, чем было вызвано увлечение Луизы новым спортом — стрельбой из лука, и смотрел на это как на невинную забаву.

Он даже стал льстить себя надеждой, что, в конце концов, равнодушие к нему Луизы могло быть лишь притворством с ее стороны. За последнее время она была менее резка в обращении с ним. И он уже готов был усомниться в своих ревнивых предположениях.

Итак, он спокойно курил сигару, повернувшись в сторону реки. Появление всадника на дороге почти не удивило его. Для него было понятно желание человека путешествовать ночью, пользуясь прохладой, вместо того чтобы томиться в дороге под знойными лучами солнца.

При лунном свете он не узнал всадника, да особенно в него и не всматривался. Он просто машинально следил за ним взглядом. Только когда всадник въехал в рощу, Кольхауну показалось это странным.