Всадник рассвета

Наш перелет продолжался почти неделю. Ближе к вечеру мы выбирали себе подходящее место для ночевки и уставший Горыныч на радостях кидался в столь крутое пике, что его седоки едва удерживались на нем, хватаясь за что придется. Сколько я ни увещевал звероящера, сколько ни ругался с ним на сей счет, всякий раз все повторялось снова и снова. По этой причине, перед тем как дать команду на очередную посадку, я вынужден был каждый раз, подлетая вплотную на Пегасе, предупреждать наше бравое воинство о грозящей опасности:

— Держаться крепче, Горыныч падает!

Несмотря на это, к Змею все относились с должным уважением. Как ни крути, но все мы пока были по сравнению с ним самыми настоящими бездельниками. Что касается Всегдра, то каждое мое внушение Змею он принимал на свой счет, да и вообще чрезвычайно обижался на всякое непочтительное обращение со своим крылатым другом. Мой рассказ о победных звездах Всегдр воспринял со всей серьезностью, однажды утром нас всех ждал сюрприз: на боку Змея охрой были выведены две здоровенные и корявые звезды.

— Ну как? — спросили меня в один голос все три головы и Всегдр.

— Ничего более красивого я никогда не видел в своей жизни! — ответил я.

— Народ должен знать своих героев! — назидательно сказал Платон.

— А герои не должны забывать своих подвигов! — вставил веское слово Сократ.

Пифагор, как всегда, отмолчался.

Наблюдая за поведением голов нашего Горыныча, я неожиданно для себя сделал потрясающее открытие, с которым, к своему большому сожалению, ни с кем не мог поделиться. Дело в том, что головы Горыныча после обретения ими собственных имен стали вести себя в полном соответствии с поведением тех людей, чьи имена они носили. Средняя голова Платон, к примеру, теперь все время назидательно чему-то поучала правую — Сократа, а та, в свою очередь, время от времени отвечала ей, что истина для нее превыше любой дружбы. Левая же голова — Пифагор, задумчивая и молчаливая, теперь все время занималась бесконечным подсчетом звезд на ночном небе и облаков на дневном, количеством седоков и числом пролетающих мимо птиц, а во время земных ночевок с остервенением чертила, с помощью ближайшей к ней лапы, круги и треугольники на земле. Теперь голова Пифагор разговаривала в основном со мной. Остальные собеседники были ей не интересны. Пифагор спрашивала, сколько единиц в десятке, десятков в сотне и сотен в тысяче. Особенно нравился голове почему-то миллион, голова неоднократно говорила мне, что ее самая большая мечта в жизни досчитать до этого заветного числа.

— Какой уж раз начинаю считать, но все время кто-то мешает и я сбиваюсь! — сокрушенно делилась она со мной самым сокровенным.

Глядя на все это, я невольно думал, что, может, и в самом деле каждое имя несет в себе заряд некоего прогнозируемого поведения? Так ли обстояло дело на самом деле или нет, я так до конца и не уяснил, однако наблюдать за поведением Горынычевых голов было весьма занимательно.

Волновало меня и моральное состояние нашего Вакулы, который все еще страдал по Афродите, держался особняком и ни с кем не разговаривал. По моей просьбе старуха Эго начала подсыпать нашему силачу в вино какое-то отворотное зелье, и Вакула начал понемногу отходить от своей неожиданной влюбленности в ветреную богиню. Старуха Эго, как все дамы, весьма проницательная в подобных делах, сказала мне об этом так:

— Любовь как болезнь, если о ней забыли, значит, она прошла!

Геракл, которому я рассказал о проблеме Вакулы, выслушав меня, лишь расхохотался:

— Что ваш Вакула, когда по Пеннорожденной вот уже тысячи лет страдают Посейдон и Арес, а она все еще не нагулялась! Впрочем, возможно, Афродита все же сделала доброе дело. Как богиня любви, она разбудила в сердце Вакулы совершенно новые чувства и удалилась, чтобы не мешать его судьбе. Богиня любви знает о делах сердечных почти все!

Наконец мы достигли страны Ночи. Странно, но я не мог себе представить, что даже в столь отдаленные времена на Земле могла быть такая область, которой почти не достигает солнечный свет. Теперь я уже не мог бы однозначно ответить на вопрос: где кончается мир реальный и начинается мифический?

— Надо приземляться и идти вон туда! — сказал мне Геракл и показал на узкую щель в скале.

— А другого входа нет? — с надеждой спросил я.

— Нет! — отрицательно покачал головой первый герой Эллады. — Хорошо хоть такой оставили!

— Как же мы в этакой тьме будем искать нашу Медузу? — с тревогой поинтересовался я. — Темень, хоть глаз выколи!

— Самая большая тьма именно на границе этой земли, а дальше постепенно будет все светлее и светлее! — успокоил меня стоявший рядом Иолай.

— Но почему дальше надо идти пешком? — обратился я к Гераклу.

— Посмотри сам! — ответил он мне. — Все, что в небе достигает границы этих мест, падает на землю замертво.

И правда, прямо на наших глазах какой-то бесшабашный воробей рванул в сторону тьмы и тут же, как подстреленный, грохнулся замертво на землю.

— Что его убило? — повернулся я к Гераклу.