Всадник с улицы Сент-Урбан

От начала времен до 1830 года численность человечества достигла одного миллиарда. Еще миллиардом больше на планете стало через сто лет. На появление третьего миллиарда ушло всего тридцать лет. А к концу XX века Землю будут населять целых шесть миллиардов двести пятьдесят миллионов жителей — чуть ли не в два раза больше, чем сейчас. При том что уже сейчас половина населения планеты недоедает, а четыреста пятьдесят миллионов существуют на грани голодной смерти. Что же будет еще через тридцать пять лет?

— А я скажу вам, что будет, — думал Джейк. — Придут сумасшедшие китайские хунвейбины и потребуют свое, за ними подтянутся черные фанатики, которые и сейчас живут только ради мести. Придут талидомидники[82] и прочие всякие паралитики. Униженные и оскорбленные. И не пытайся запираться на засовы. Войдут в окно!

Джейк даже не удивился, когда из его одержимости Всадником, как чертик из коробочки, выскочила Руфь.

Которая наслала на него Гарри.

Который, в свою очередь, озаботился появлением Ингрид.

Пророк Элиягу когда-то разочаровал его, так и не явившись пригубить вина из серебряного кубка за пасхальным столом. Зато вандалы не промедлят! После всех этих лет ожидания наконец пришли: ну-ка, Джейкоб Херш, муж, отец, сын, домовладелец, инвестор, сибарит, киносказочник, — пожалуйте к ответу!

«В 1967 году, когда четыреста пятьдесят миллионов человек голодают, когда даже в благостной Англии, где золотым общественным стандартом является алкоголизм, наркомания и бессмысленная жестокость и по меньшей мере восемнадцать процентов населения имеют доходы ниже прожиточного минимума, мне, Джейкобу Хершу, потомку Дома Давидова, заплатили пятнадцать тысяч фунтов, чтобы я не снимал кино, а тихо-спокойно жил, занимался с женой любовью на крахмальных чистых простынях, обучал свое потомство в частных школах, беспокоясь только об излишнем весе, набранном благодаря обжорству, и переживая лишь из-за того, что время активного отдыха трачу на пьяный разгул. Вдобавок я преисполнен зависти к более удачливым друзьям и ругательски ругаю тех, кого чаще приглашают на презентации. Я выражал недовольство леностью домашней прислуги. Я жаловался на падение качества изделий промышленности — того самого качества, что когда-то традиционно питало национальную гордость британцев, негодовал по поводу роста цен на вино. Во времена, когда богатые становятся всё богаче, а бедные всё беднее, я живу себе припеваючи. Как очень точно однажды выразил это Люк, если мы и впрямь все на „Титанике“, то я, по крайней мере, иду ко дну первым классом.

Аминь».

Разбудило Джейка шарканье тапочек. Вошла мать.

— А Нэнси в курсе, что ты каждый месяц посылаешь деньги какой-то женщине в Израиль?

— Мам, кабы я знал, что ты роешься в моей почте, я бы уже на люстре висел! Вот ей-богу!

— Письмо лежало на полу. Я только подняла. Это что — твой ребенок?

— Мама, я молился на ночь. Или тебе все еще мало внуков?

— Это не ответ.

— Ну хорошо: нет, это не мой ребенок.

— Так зачем же она шлет его фотографии?

— Может, хочет, чтобы Джейкоб Херш его в кино снял?

— И как люди живут теперь, не понимаю! Просто не понимаю!

— Когда-то, — вновь подал голос Джейк, — отец заговорил со мной о профессиях, которым я мог бы себя посвятить. Советовал мне не становиться врачом, потому что доктор у всех на побегушках. Его могут позвать даже среди ночи. А если, мол, станешь дантистом, придется покупать дорогущее оборудование. Зато если сделаешься раввином, это не потребует абсолютно никаких дополнительных капиталовложений. Единственное, что понадобится, это то, что ты и так умеешь: языком трепать. Мам, как ты думаешь, из меня получился бы хороший раввин?

— Ты мог стать всем, кем только захотел бы.

— И купить домик в лучшей части Утремона[83], женившись на хорошей еврейской девушке.

— Я ни разу не сказала ни слова против Нэнси!

— Вот и впредь постарайся не говорить, потому что я люблю ее. И, поскольку она меня тоже любит, вряд ли я такой уж плохой.

Глядя, как он, шатаясь, в поисках бутылки направился к стеклянному столику, мать думала, Господи, Боже ты мой, ну зачем он уехал из Монреаля, глупый, глупый! В те годы, сразу после войны, за канадский паспорт любой отдал бы правую руку. Какой еврей не умолял бы на коленях впустить его в такую хорошую страну?