Всадник с улицы Сент-Урбан

И вот они внутри. Хрипло звучит приказ: СС и зондеркоммандо — покинуть помещение! Немцы выходят, производят перекличку. После этого двери закрываются и освещение извне выключается. В этот момент слышится шум мотора подъехавшей машины. Это дорогой автомобиль, полученный лагерем от Международного Красного Креста. Из автомобиля выходят СДГ (Sanitätsdienstgefreiter)[259], и эсэсовец-охранник, выносят четыре зеленые железные канистры. Шагают по подстриженной лужайке, где через каждые тридцать метров над травой из земли торчат невысокие бетонные патрубки. Надевают маски противогазов…

— Ой, смотрите! — восклицает Хава. — Вот же она! Открытка. Всего месяца полтора как пришла. Смотри-ка ты, из Мюнхена!

— Он теперь большой артист, певец, а вы и не знали? — Впервые за все это время она улыбнулась. — «Джесс Хоуп, Музыка Дикого Запада и ковбойские песни».

11

Ах, Всадник, Всадник…

Не в силах уснуть, Джейк ворочался в постели, представляя себе, как Всадник скачет на великолепном плевенском скакуне. Под гром копыт галопом проносится мимо. Йосеф бен Барух. То есть сын Баруха — портового грузчика, торговца игровыми автоматами, деревенского силача, волка южных морей, старателя и поставщика контрабандного виски. Баруха, который смел с попреками обрушиться на зейду. «Евреи, я пришел. Евреи, это я, Барух! Ваш брат вернулся». Который вырастил сына в горняцком бараке в Йеллоунайфе. А сын потом бросал в лицо собравшимся в столовой кибуца Гешер-ха-Зив те же слова, которые он когда-то выкрикивал на Сент-Урбан: Ну, так и что вы теперь делать с этим собираетесь?

На следующий день ранним утром Джейк позвонил Эйтану.

— Я уезжаю сегодня, — сказал он.

— Но мне еще многое надо вам показать! Думал, вы пробудете здесь еще как минимум неделю.

— Нет, я решил отказаться от этого фильма.

— Почему?

— Это долгая история, к тому же вы все равно не поймете.

Вместо того чтобы возвращаться в Лондон, Джейк кинулся на первый самолет, рейс оказался в Рим, оттуда полетел в Мюнхен. Нэнси, к его удивлению, нисколько не расстроилась и даже вздохнула с облегчением. Он позвонил ей из аэропорта, и она сказала:

— Я с самого начала знала, что с этим начинанием что-нибудь да сорвется. Не переживай, подвернется что-нибудь получше.

Он в этом сомневался.

— Но что тебе понадобилось в Мюнхене?

Джейк объяснил.

— Да как ты его там отыщешь? — спросила она.

— Еще не знаю, но надо попытаться.

Тела не были беспорядочно разбросаны по всему полу, а лежали кучей, которая высилась до потолка. Потому что газ вытесняет сначала нижние слои воздуха, поднимаясь медленно и постепенно. Это заставляло людей карабкаться наверх, лезть друг на друга. В основании кучи оказались тела младенцев и детей, женщин и престарелых; наверху лежали сильнейшие. Тела, покрытые множеством царапин, свидетельствующих о происходившей борьбе, переплелись друг с другом и спрессовались. Носы и рты окровавлены, лица синие и распухшие.

Джейк прочесал все кабачки и музыкальные подвальчики в Швабинге[260], потом сделал заход по клубам, что ближе к Максимилианштрассе. От «Марценкеллера» в «Шуплаттер», оттуда к «Лоле Монтес», потом в «Мулен Руж», в «Бонго»… Джейк обходил погребок за погребком, пока тряские звуки аккордеона не начали лезть у него из ушей даже во тьме ночных притихших улиц. Ты в геенне, Джейк. Это же ад кромешный! Предел падения. Что делать? Поливать бензином, поджигать? Орать на прохожих? Убийцы, убийцы! Тем не менее шел и шел. Шаг, другой. Вдруг наткнулся на даму средних лет в чернобурке, торопливо извинился: Entschuldig mir — и тут же слегка смутился, подумал, а сойдет ли его идиш за немецкий? — тогда как надо было, не извиняясь, довершить начатое: по харе ее, по харе, пока не опомнилась, а после ногой под зад. Ненависть — это ведь отдельная наука. Учиться надо, тренироваться, вот и все.