Всадник с улицы Сент-Урбан

Иззи удовлетворенно улыбнулся и больше не проронил ни слова, пока не пошла реклама.

— У вас в Лондоне сериал «Золотое дно» показывают?

— Показывают.

— Он ведь канадец, ты знаешь, наверное. Этот Лорн Грин[271]. И к тому же еврей.

Затем с таким видом, будто предполагает нечто невероятное, спросил:

— А что, может, ты и его знаешь?

— Был момент, — ответил на это Джейк, — когда я мог его взять и не взял.

— Ты хочешь сказать, что мог бы ему… Лорну Грину, стало быть… дать роль… и не дал?

— Совершенно верно.

«Ты лжец», — прочел он в глазах старика.

— Он-то ведь миллионер теперь, сам знаешь. И все сам, своим горбом.

На экране же в это время Бобби Халл несся по испятнанной солнцем «Королевской автостраде»[272] в «форде-метеор». Машина для настоящих мужчин!

— А вот кого ты наверняка не знаешь, так это Джеймса Бонда. Ну, в смысле, как бишь его?

— А вот и знаю!

— Ну, и какой он? То есть в общении, в реальной жизни.

— Да самый обыкновенный, — мстительно процедил Джейк. И, не ожидая, пока отец вновь вперит взгляд в экран, опять его огорошил: — Он, между прочим, вовсю меня сейчас обхаживает, чтобы его следующий фильм ставил я.

— Ого, да это же небось какие огромные деньжищи-то!

— Скажи, ты бы тогда мною гордился?

— Про Джеймса Бонда? Хо-хо!

Вранья Джейк сразу устыдился и замолк, а когда Глисон кончился, помог отцу вновь улечься в постель, с которой тот не встал уже никогда.

— Наша беда в том, что мы не разговариваем друг с другом, — сказал Джейк. — Никак по-настоящему поговорить не удается.

— Да ну, зачем лишний раз ссориться!

Джейк помог отцу выпутаться из халата и осторожно опустил его на кровать, где несколько секунд тот лежал непокрытым — старик в не очень чистой майке и трусах — и глядел вверх с заискивающей улыбкой. Расправляя одеяло, Джейк краем глаза увидал отцовский член, крючочком выпавший из трусов. Как дохлый червячок. У Джейка открылся рот, яростный выкрик застрял в гортани. Много лет назад они с Рифкой вместе, бывало, вечером в пятницу подслушивали, прижавшись к двери своей спальни и зажимая ладонями рты, чтобы не хихикать, когда Иззи Херш, стараясь не топать громко, подходил в длинных кальсонах к кухонной плите и швырял в пламя шабата использованный презерватив, который коротко пшикал, после чего отец возвращался в свою кровать. У родителей были две одинаковые односпальные кровати под одинаковыми красными стегаными покрывалами. Что ж, в другое время и в другом месте, спохватился Джейк, этот член произвел меня на свет божий. Джейк наклонился и на прощанье поцеловал отца.

— Все нынче прямо как с цепи сорвались: и целуют меня, и целуют, — проворчал Иззи Херш иронически.

— Потому что любят!

— Да, фильмы про Джеймса Бонда — это, конечно, нечто. Вот уж и впрямь золотая жила. Видел небось, как у нас тут рекламируют последнюю серию?

— Да, — подтвердил Джейк, стоя уже в дверях. — Конечно.

— А! Погоди, Янкель!

— Что?

— Ты получаешь журнал «Плейбой»?

— Да.

— Когда тебе надоест очередной номер, можешь пересылать мне. Возражать не буду.

В коридоре Джейка перехватила теперешняя жена Иззи Херша Фанни — как раз поднялась из подвала с корзиной белья.

— Я люблю твоего отца, все это время он был мне чудесным мужем; уж я стараюсь окружить его заботой на высшем уровне.

— Я благодарю вас. И от Рифки тоже спасибо.

— Его хотели поместить в больницу для неизлечимых, говорили, что мне будет слишком тяжело с ним, но я сказала нет, пусть уж дома помрет.

— Ради Христа, он же не глухой! Может услышать.

— Хорошо, что вы приехали. У вас, наверное, дела идут неплохо.

— В каком смысле?

— Ну, потому что прилететь из Англии — это же дорого! А я так рада, что у вас дела идут и что мы друг другу так понравились. Я всегда буду рада видеть здесь и вас, и вашу жену… Я ведь не то что ваши тетки, лишним снобизмом не страдаю. А то смотрят на всех сверху вниз… — Она прервалась, подумала, как нерешительная лошадь перед прыжком через препятствие. — Быть еврейкой — это же еще не все!

— Спасибо, я передам Нэнси ваши слова. До завтра.

Следующим вечером — как раз был первый вечер Песаха — приехала Рифка с Герки и двумя их буйными перекормленными мальчишками. Ленни двенадцать, Мелвину еще только пять. Для седера Фанни установила в спальне раскладной стол, и вот уже Джейк в кипе, волнуясь, как бы она не сползла с макушки, встает и неуверенно задает четыре положенных вопроса. Повернувшись к лежащему на кровати отцу, возглашает:

— Чем этот вечер отличается от всех других вечеров? Тем, что в другие вечера мы едим либо хлеб, либо мацу, а сегодня только мацу. Тем, что в другие вечера мы едим любые овощи, а сегодня — горькие травы.

Глаза старика остекленели; он никак не реагировал.

Джейку вспомнилось, как в былые времена, когда подходил момент передавать крутые яйца, отец неизменно ухмылялся и спрашивал: «А вы знаете, почему евреи, празднуя Песах, окунают яйца в соленую воду?» — «Нет, папочка. Почему?» — «Потому что, когда они переходили Тростниковое море, мужчины вымочили в соленой воде свои яйца!»

Джейк продолжал:

— Во все другие вечера мы не окунаем овощи, а сегодня…