Всадники

Вдруг конь остановился. Уши его затрепетали. Никакой видимой причины для беспокойства не было. Кругом была выжженная южным солнцем степь. Ни малейшего дуновения ветра, ни движения в сухой траве. В небе ни ястреба, ни какого-либо другого хищника. И сам Турсун тоже не мог ничем напугать лошадь. Колени, каблуки, плетка были неподвижны. Поводья по-прежнему мирно лежали на холке. Но инстинкт коня отличается большей тонкостью, чем грубый язык жестов. Дыхание его стало короче… мускулы напряглись… Не было больше мира и дружбы в его теле, этого составлявшего единое целое с телом человека.

Турсуну показалось, что рот его наполнился горьким вкусом степной полыни. А ведь только что уста его были полны нежных слов в адрес мальчика, привставшего на стременах, у стен этого дома.

«Сын мой… мой малыш…»

И вновь произнес Турсун эти слова. Но только на этот раз голос его прозвучал со свистящей интонацией, потому что вылетевшие слова были сказаны сквозь сжатые зубы. И тяжелые губы исказила отвратительная ухмылка. Теперь нежные слова, звучавшие раньше как колыбельная, относились к чопендозу в расцвете лет, жестокому, высокомерному и скрытному.

– Сын мой… дитя мое… мой мальчик, – пробурчал Турсун.

И заскрипел зубами. Он подумал: «Ну вот, и я ничем не лучше, чем Айгыз… Распустил нюни… Будто подыхающая старуха».

В густом плевке выплюнул всю свою злобу. Жеребец, почувствовав попавшую на ногу слюну, от неожиданности сделал два шага. Рука Турсуна грубо одернула его. Он так резко потянул за удила, что железо, впившись в уголки конского рта, поранило животное до крови. Конь вздыбился.

И с высоты вставшего вертикально коня Турсун увидел крышу дома и в мыслях себя на ней. И непобедимый чопендоз прокричал на всю степь слова оскорбительного вызова. Но кругом никого не было, кому можно было бы их адресовать. Только он, он один.

– Ну, давай, старикашка! Давай, согбенная твоя спина, колени-крючья, щиколотки-уродины! Давай! Попробуй догнать меня! – кричал Турсуну его воображаемый двойник.

И, казалось, Уроз тоже был там и не сводил с него своего неподвижного, безжалостного взгляда.

Турсун ударил каблуками жеребцу под бока, хлестнул его изо всех сил и направил прямо на дом. И в коротком этом разгоне, когда каждый его мускул был готов к прыжку, чтобы взлететь на крышу верхом на коне, Турсун повторял, повторял про себя команду жеребцу, просьбу, приказ и угрозу:

«Ты будешь, будешь наверху… Ты можешь… Ты должен…»

И конь, подгоняемый страхом, волей и телом седока на подвиг выше его сил, превзошел себя и прыгнул. Уже брюхо его было на уровне крыши. Надо было только удержать его там. Турсун предчувствовал победу. Но тут в поясницу ему словно вонзились когти. Больше от неожиданности, чем от боли, он на мгновение присел на седло. А конь-то был на высшей точке своего прыжка. И он осел. Едва-едва, но этого оказалось слишком много. Задние ноги ударили по воздуху как раз на уровне крыши. Ему хватило сил лишь на то, чтобы избежать удара о стену и свалиться на землю. И лачуга, рядом с которой оказался Турсун, показалась ему на этот раз страшно высокой. А под ним дрожал, дрожал жеребец… Подгоняемый, вдохновляемый на чудо Турсуном, он был способен совершить сверхъестественное усилие. Но теперь он выдохся и был без сил. Повторять было бы бесполезно и смешно – Турсун знал это, чувствовал всеми фибрами тела. И все же отвел коня на нужное расстояние и вновь попытался… А потом еще раз… И еще…

Каждый раз прыжок был тяжелее и хуже предыдущего. Турсун упорствовал, как вошедший в азарт спорщик или игрок, явно против рассудка, который проигрывает все до последнего афгани. В конце концов, не в состоянии оторваться от земли, конь уткнулся в стену. Партия была проиграна. Турсун смотрел на крышу бессмысленным взором.

«Я должен был там быть, – думал он. – При первом прыжке конь сделал то, что должен был сделать…»

Поводья лежали на шее лошади. Под полуденным солнцем царила тишина. Турсун еще раз подумал: «Виноват только я… На моем месте Уроз…»

Он на мгновение задержался на этой мысли… Потом внезапно из его искаженного дикой ухмылкой рта вырвалось:

– Возможно. Но ты, бестолковый сын, ты даже на Джехоле, которого я тебе дал, не сумел выиграть Королевский бузкаши.

И от этих своих слов Турсун испытал, может быть, самую пьянящую – оттого, что она самая нечистая, – из всех доступных человеку радость, радость от получившей реванш зависти.

То ли удивившись собственному скрипучему голосу, нарушившему покой земли и неба, то ли почувствовав какую-то несоразмерность своего счастья, но миг вкушения упоительной отравы был недолог. Несмотря на полуденную жару, холод вдруг пробежал по его спине и проник вглубь тела. И у него возникло ощущение страха.