Всадники

Поначалу все старались диктовать. Севка, прикусив губу, старательно излагал бессчетные поклоны семье, родственникам и знакомым, различные вопросы про скотину, про хомуты и шкворни, советы, как сеять яровые и озимые. И заканчивал письмо примерно так: "Про меня заботы не имейте, нахожусь на излечении опосля ранения. Харчи здесь справные, дают курево, хоть и маловато. Даст бог, вскорости ворочусь - и заживем. Землица-то теперь наша, крестьянская. Остаюсь ваш муж и отец..."

Но писать под диктовку Севка не любил.

- Ты мне наговори, дядя Семен, - предложил он однажды. - Я сам сложу, а ты пока покури. Потом припишем, если что.

- А не переврешь? - усомнился Семен Стропилин.

Роясь в памяти и загибая один за другим пальцы, Стропилин добрых полчаса наказывал Севке, о чем следует написать.

- Поимей совесть, Семен! - не вытерпел бородатый артиллерист Мирон Горшков. - Ты уж все свои клешнятые пальцы позагибал, а конца не видно. Разуваться, что ли, будешь?

Семен смутился, махнул рукой:

- Правда твоя, всего не напишешь!

Подумав, Севка решительно обмакнул перо и начал писать, то надувая щеки, то втягивая. Раненые расселись на койках поодаль и с уважением поглядывали на Севку, шепотом переговариваясь.

Писал он долго, а когда закончил и прочитал, восторгу не было конца.

- Все в точности! - дивились бойцы. - Еще и от себя добавил. А до чего ж кругло сложил, шельмец!

Севка действительно немножко добавил. В письме оказались такие слова: "Домой меня, детки, пока не ждите. Надо сперва завоевать счастье. Товарищ Ленин сказал, что теперь уж скоро. Он-то знает, как чему быть".

- Правильные слова! - похвалил Горшков. - Не иначе, будешь ты, Савостьян, комиссаром. В политике сильно разбираешься.

По утрам доктор обходил госпитальные палаты. Клава Лебяжина шла рядом и записывала в тетрадку его назначения для раненых. Она докладывала, у кого какая температура, какой сон, какое настроение.

Суровый, неразговорчивый доктор обычно задавал раненым один и тот же вопрос: "На что жалуетесь?"

Но жалоб не было. Каждый знал, что если дымили сырые дрова в печке, если давали жидкие, ненаваристые щи, то это не зависело ни от доктора, ни от повара.

- Нету наших жалоб, благодарствую. А вот просьбочка имеется, - сказал как-то полушепотом Мирон Горшков и поманил доктора пальцем, чтобы тот приблизился.

Доктор присел на койку Горшкова:

- Что за просьбочка?

Мирон вздохнул, соображая, как бы поделикатнее приступить к делу. Начал вкрадчиво:

- Про мальчонку разговор, про Севку. Заметил я, что на перевязку он идет, как на смерть, аж в лице меняется. Правда, бодрится, потому что гордый. А наши глаза не глядят, как дите муки принимает. Ему бы сейчас в бабки играть, а не боевое ранение залечивать... Пустая вещь - градусник, мы к нему без внимания. А Севке это первейшая радость. Когда Клавдия отойдет от койки, он эту штучку потихоньку достанет и ну любоваться: и так его повернет, и этак - играет, значит, как в игрушку. А просьба такая: прикажите, чтоб на перевязках фершал присохший бинт от Севкиной раны всухую с мясом не рвал, а наперед размачивал! Если уж ему так завлекательно, пусть с меня дерет или вон хоть с Миколы Гужа. А к мальчонке надо поиметь сердце.

Доктор усмехнулся:

- Завлекательно, говоришь, с мясом рвать? Поди, ругаете медицину почем зря?

- Случается, - засмущался Мирон. - Ведь рана, она болит. Наш брат за раной, почитай, как за невестой ухаживает, во всем ей потакает. А фершалу она - все равно что теща. Одним словом, чужая рана.

- Не чужая! - возразил доктор. - Бинты рвем для заживления. Такой способ как бы молодит рану, она скорее струпом затягивается. А насчет Снеткова скажу фельдшеру, надо все-таки считаться.

- Вот и благодарствую! - повеселел Мирон. - Только Снеткову не проговоритесь, что я просил. Беспременно обидится.

Понимал Севка, что он неровня всем остальным бойцам, и старался помалкивать, не встревать в разговоры старших. Но раненые часто сами заговаривали с ним, случалось, даже советовались. И Севка стал посмелее.

- Написал бы ты, дядя, на родину, а то, замечаю, по ночам все с открытыми глазами лежишь, - подсел он как-то на койку к Афанасу Кислову. Напишешь - и полегчает. Вон дядя Кондрат Уваров уж как тосковал, а получил весточку - и будто не тот человек стал. Сам давно на память письмо выучил, а все велит мне: "Почитай!"

Вздохнул Кислов:

- Я, браток, с самого Крымского полуострова. А там их благородия. Про барона Аврангеля слыхал? Это их верховный генерал. Черт его принес, того барона. Слышно, окопался в Крыму и сидит. Нет, видно, не скоро я дождусь весточки от супруги нашей Прасковьи Васильевны и от детишек Демидки да Наденьки.

Севка примолк. Вспомнились ему слова эскадронного командира о человеческом счастье. Сколько народу под ружьем, сколько таких вот дядей Афанасов мается по фронтам да госпиталям! Каждый об одном только и думает - как бы до дома добраться, до плуга...

Где-то сейчас отец? Живой ли? Уж сколько месяцев прошло - не написал.