Всадники на станции Роса

— Точно! Он трепался, будто лошадиной дивизией командовал! Ты, Гутя, не слыхал, не знаешь. Будто, как свистнет, так все кругом без памяти валяется.

Стыд и ярость взметнулись в Сереже! Он им тайну открыл, сказку доверил, а они!..

— А ну пустите! — крикнул он с такой злостью, что «мушкетеры» отшатнулись.

— Что случилось? — раздался голос начальника лагеря. Совков подошел незаметно.

— Ничего страшного, Тихон Михайлович. Самовольщик нервничает, — объяснил Гутя. — За пределами лагеря гулял, а теперь брыкается.

Совков повернулся к Сереже.

— Кто позволил уходить из лагеря?

Глядя в землю, Сережа сказал:

— Я Костю провожал. Он мне сам разрешил.

— Надо было у меня спросить… Ладно, ступай.

Сережа плечом отодвинул с дороги молчаливого Женьку и шагнул в калитку. Но злость и обида вдруг снова поднялись в нем. Он повернулся.

— А они… пусть лучше меня не трогают! Я под их скрипку танцевать не собираюсь!

Он ожидал в ответ возмущения и угрозы. Но «мушкетеры» промолчали, а Тихон Михайлович сказал почти ласково:

— Ступай, ступай. Они не тронут. Я поговорю.

*

Они и правда не трогали Сережу. Но в тот же день он увидел на своей подушке листок с карикатурой: кривоногий всадник сидел на брюхатой лошади и держался за хвост.

На следующий день вслед Сереже то и дело звонко ржали наученные «мушкетерами» малыши. К вечеру кое в чем разобрался, видимо, Димка и навел среди октябрятской братии порядок: ржание прекратилось. Но перед ужином к Сереже подошла пионервожатая Рита и, хлопая длинными ресницами, заговорила:

— Послушай, Каховский, у нас завтра костер. Ты не мог бы рассказать всему отряду свою сказку?

— Какую сказку?

— Ту самую, про которую все говорят. Про каких-то волшебников, говорящих верблюдов, лошадей…

— Кто вам сказал про эту сказку?

— Падерин и Солобоев. А что?

— Скажите им, что они болваны, — четко произнес Сережа.

— Да ты грубиян! Тебя по-хорошему просят, а ты…

Вот в тот вечер Сережа и написал домой письмо. Написал и бросил в фанерный почтовый ящик у пионерской комнаты.

А на другой день, на вечерней линейке — как гром среди ясного неба!

*

Впрочем, сначала линейка шла, как обычно: рапорты, итоги, благодарности дежурным по кухне. Потом взял слово начальник лагеря. Это было тоже привычно: он часто выступал на линейках.

На этот раз он говорил о тех, кто самовольно уходит из лагеря в лес, на речку и в поле. Невысокий, кругловатый, энергичный, он стоял у мачты с флагом и при каждом слове резко дергал устремленным вниз указательным пальцем — словно кнопки нажимал или неумело печатал на большой пишущей машинке.

Слова начальника были привычные и скучные:

— Отдельные безобразные случаи превратились в систему… Администрация будет вынуждена… Есть меры, которые заставят нарушителей…

Потом он передохнул и заговорил попроще:

— Ну, чего вам не хватает? Территория благоустроенная, аттракционы всякие. Порядок надоел? Так порядок этот не назло вам, а чтобы избежать несчастных случаев. Мы, взрослые, за вас отвечаем. Понимаете? От-ве-ча-ем! Совести у вас нет, вот что. Безобразничаете, а потом еще жалуетесь родителям. Приезжайте, мол, заберите отсюда, а то как в тюрьме…

— А кто жалуется? — насмешливо спросили из рядов.

— Да есть такие… «Папа, приезжай, а то все плохо». Купаться, видите ли, нельзя… А тонуть можно, я спрашиваю?

Сережа в первый миг почувствовал себя так же, как при стычке с «мушкетерами», когда они издевались над его сказкой. А потом стало ему тоскливо и очень одиноко. И уже ничего не боясь, он спросил:

— Это вы про мое письмо говорите?

— А что? — ответил начальник. — Может быть, я говорю неправду?

— Значит, вы его читали?!

— Может быть, ты хочешь сказать, что я лгу? Я могу прочитать письмо на линейке.

И тогда при напряженном молчании отрядов, в ясной вечерней тишине, когда не колышутся листья и флаги, все до единого человека услышали Сережины слова:

— Но ведь это подлость!

— Понимаете, Алексей Борисович, я совсем не хотел нагрубить, — сказал Сережа. — Ну, нисколечко. Так получилось. Просто другого слова не нашлось… А он раскричался, конечно: «Хулиган, как ты смеешь! Раз тебе наши порядки не нравятся, убирайся из лагеря! Чтоб твоего духу здесь не было!»

Ну, я сказал: «Хорошо» — и ушел. С линейки ушел и хотел сразу на станцию идти, но уже поздно было, сумерки.

— И страшновато, — добродушно уточнил Алексей Борисович.

— Ну… да. Не потому, что вечер, я темноты не боюсь. Просто на станции стали бы спрашивать: куда один едешь ночью? В общем, я переночевал, а утром ушел. Хорошо, что чемодан был не на складе, под кроватью: я его как раз взял со склада, чтобы рубашку сменить…

— Никто не знал, что ты уходишь?

— Я Димке сказал, чтобы предупредил всех. Я рано ушел, на рассвете…

*

На рассвете он проснулся, будто по сигналу. В окошке за черными соснами розовели клочковатые облака. Сережа неслышно оделся, подхватил чемодан и курточку, отодвинул на окне марлевую занавеску и прыгнул на песок.

Осторожно прошел он вдоль всего корпуса к самому крайнему окошку. У этого окошка в палате шестого отряда спал Димка.