Всадники ниоткуда

Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он ещё метнул реплику:

— Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.

— Врёте, Анохин, — сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на «вы».

— Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич, — не растерялся «анти-я», — мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее, — обернулся ко мне мой мучитель. — Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе?

— При царе Косаре? — съязвил я.

— Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.

Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Пётр? Из «Медного всадника»?

— Плохо работают антенночки. Из «Полтавы», господин Голядкин.

Читает мои мысли, подонок: проигрываю. Неужели я действительно все забыл?

— Ну, все или не все, не знаю, а эпиграф к «Фиесте» забыл. Забыл?

Забыл.

— Я уверял, что это твоя любимая книга.

— Из Гертруды Стайн, — вспомнил я.

— А текст?

Я молчал.

— Ждёшь, чтобы я мысленно повторил его? Не вспоминаешь ты, а снимаешь воспоминания с моих ячеек памяти. — «Анти-я» повернулся к Тольке и сказал: — Спроси его, Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит.

Толька подумал и спросил:

— Наш разговор о муссонах помнишь?

— Где?

— В Уманаке.

Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то.

— Что ты сказал тогда?

Что я сказал? Сажайте меня на кол, если я помню, что сказал.

— Ты у меня спроси, — торжествовал другой господин Голядкин, — я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.

Мне вспомнились концовки в романах Агаты Кристи, когда Эркюль Пуаро разоблачает виновного в преступлении. Тот сидит съёжившись под перекрёстными взглядами слушателей. Так и я сидел за этим проклятым обедом.

И вдруг в разгар торжества моего мучителя Ирина, задумчиво посмотрев на меня, сказала:

— А ты ужасно похож на него, Юрка. Так похож — даже страшно.

Ведь бывает же иногда в матчах, когда захудалый, презираемый всеми игрок вдруг забивает под балочку решающий гол. Болельщики на трибунах даже не аплодируют. Они, выпучив глаза, разглядывают «чудо». Так смотрели на меня четыре пары снова дружеских глаз.

Теперь «анти-я» не парировал удара, он выжидал. Очень спокойно и, как мне показалось, даже безразлично к тому, что последует. Неужели у меня такие же холодные, пустые глаза?

— Я лично давно уже догадался, кто из них наш Юрка, — обернулся к Ирине Зернов. — Но любопытно, что убедило вас?

— Память, — откликнулась Ирина. — Именно память, — убеждённо повторила она. — Человек не может все помнить. Несущественное почти всегда выпадает, стирается, тем более что Юрка вообще «забудька». А этот все помнит. Какие-то дурацкие олимпиады, разговоры, цитаты. Нечеловеческая память.

«Анти-я» опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесёт ему последний неотразимый удар.

И Борис Аркадьевич не промахнулся.

— Меня убедила одна его фраза. — Он только локтем показал на моего визави. — «Мы оба настоящие». Помните? Наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убеждён в том, что настоящий — это он, а двойник — модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он — модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: «Мы оба настоящие». Только он.

Раздались хлопки: аплодировал «анти-я».

— Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный учёного. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворённые природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря — знаю все его мысли, и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это — здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню всё, что делал, говорил и думал Анохин, все годы его жизни — и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню всё, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря — всю полученную и обработанную им информацию о розовых «облаках» и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в синтезированном мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему она связана со вторичной синтезацией Анохина.

Теперь я смотрел на него почти с благодарностью. Мучитель исчез, появился друг, собеседник, попутчик в незнаемое.

— Значит, вы с самого начала знали, что синтезированы? — спросил Зернов.

— Конечно.

— Знали, когда и как?