Всадники (С иллюстрациями)

— Это, брат, от тебя зависит, — ответил ровным голосом. — Как только заживет плечо — сразу и выпишем.

Нет, Севку такой ответ не устраивает. Ему вынь да положь!

— Может, не так лечите? Это почему же я тут дольше всех?

Доктор начал догадываться. Приподнявшись с койки, сказал:

— Лечим как надо и как умеем. Доживешь до моих лет — может, будешь лечить лучше. — И повернулся спиной.

— Дядя Викентий Федорович! — спохватился Севка. — Я ведь не к тому, чтоб вас учить. Думал — жалеете, раз я тут младше всех. Может, резать надо или что… Так вы режьте. Вытерплю! Мне бы только скорей в эскадрон.

Повернулся доктор, потрепал Севку по здоровому плечу:

— Надо будет — отрежем. Такая у нас служба.

Глава III ПЛОХИЕ ВЕСТИ

В заплечном армейском мешке, который почему-то прозвали «сидором», хранится имущество бойца: смена белья, свежие портянки, котелок, принадлежности для чистки оружия. Но трудно представить такой сидор, где сверх положенного не притаилась бы какая-то вещица, бережно хранимая и часто совсем не нужная на войне. Ведь каждый верит, что будет жив и после войны ему это добро пригодится.

Вещмешок всегда при себе. С ним и в наступлении, и в обороне, и при отходе. А на ночевках он под головой — отличная подушка!

Но в госпитале сидор не положен — запрещено. Вот и исхитряются раненые. Правдами и неправдами изымают свое солдатское добро, несут в палаты.

У Миколы Гужа в тумбочке под полотенцем — зажигалка. Стоит нажать скобочку, как сама отворяется крышка и крошечный кузнец в фартуке бьет кувалдой по наковальне. Зажигается фитилек — и пожалуйста, прикуривай. А Микола и не курит вовсе.

Мирон Горшков хранит под тюфяком завернутый в тряпицу бумажник. Новенький, желтой кожи и весь скрипучий. Внутри — разные отсеки, кармашки для денег и документов. Все на коричневых кнопках!

Добрую вещь носит с собой по фронтам и дядя Афанас Кислов — шуршащий, весь в цветах женский платок с кистями. Бережет в подарок жене. Надеется человек!

Те, кто помоложе, любят похвастать своими безделками и расхаять в шутку чужие. А то затеют меняться. Шумят, торгуются — все скорей время идет.

Ввалился однажды из чужой палаты окривевший на один глаз Герасим Трефнов, командир артиллерийского взвода. Через плечо — хромовые сапоги.

— С кем меняться? Не к лицу мне теперь, кривому.

Подошел к Севкиной кровати, грохнул сапоги об пол:

— Махнемся на полушубок!

Горшков тут как тут:

— Отвяжись, сатана, не крути парню голову!

Севке смешно. Сапоги! Да будь они хоть золотые… Покачал головой, усмехнулся:

— Нельзя мне, дядя Герасим, полушубок менять. Дареный он.

— Выкусил! — съязвил Горшков. — Подбирай свои хромовые и катись.

В шуме и не заметили, как вошла Клава.

— Тихо! — скомандовала она. — Пляши, кавалерия!

— Письмо! — просиял Горшков. — Из эскадрона?

— Вовсе и нет, — глянул Севка на самодельный конверт. — Венькина рука.

Писал действительно Венька Парамонов, поселковый Севкин дружок. Тетрадный листок в клетку занял с обеих сторон. А вести — хуже некуда.

«Умерла твоя бабушка Федосья, — читал вполголоса Севка. — Через белых. Вломились в поселок, обобрали подчистую. У нас поросенка закололи, Тришку, у Бываловых корову свели, а хромого стекольщика Самуила облили на морозе водой…»

Скрипнула и тихонько притворилась дверь. Ушел Герасим Трефнов, догадавшись, что он тут с сапогами не к месту. Остальных и не слышно: ждут, что дальше.

Но Севка дочитал про себя. Не хватило голоса. Подал Клаве письмо, а сам отвернулся к стене и накрылся с головой полушубком.

Вся палата на цыпочках вслед за Клавой — к печке:

— Читай!

— «…Ввалились трое и в вашу хату, — шепотом прочитала Клава. — Один с завязанным глазом углядел за иконой твое письмо из госпиталя. И накинулся: «Спалю! Изничтожу красное гнездо!» А бабка ему: «Сопля ты зеленая! Если шашку нацепил, думаешь, грозен? Тьфу!» Плюнула и растерла, а сама — к иконе. Крест на себя наложила, командует: «Стреляйте, ироды!»

— Молодчина! — не стерпел Горшков. — Это женщина!

— «…Так и выкатились ни с чем, а бабка с того дня слегла. Все заботилась посылку тебе собрать. Шарфик да рукавички еще загодя связала, кисет праздничный твоего батьки из комода достала. Про кисет все сомневалась: «Не ведаю, посылать ли. Годами-то больно мал. Но, с другой стороны, конный армеец. Может, и выучился табак курить в своей кавалерии». Я сказал: «Не надо кисет. Тыквенных семечек сушеных хорошо бы в рукавички насыпать. Товарищей угостит и сам погрызет от скуки». А ночью она умерла».

Вечером Клава истопила печь-буржуйку, накормила раненых просяной похлебкой, сваренной с сушеной воблой, каждому измерила температуру.

— Отбой! Марш по койкам! — распорядилась она.

Прибавив в фонаре огня, записала, что положено, в тетрадку, позвенела в своем шкафике склянками и принялась мыть шваброй затоптанный пол. Закончив работу, прошлась по палате, поправила на койке Миколы Гужа свисшую шинель, огляделась. Мирон Горшков показал ей глазами на Севкину койку.

Клава наклонила голову: знаю, мол, не забыла!

— Не спишь? — подошла к Севке.