Всамделишные сказки

Нарви, знаешь, назавтра себе полыни, положь около, а еще острое чего — ножик там или косу поперёк входа. Да как станет звать тебя — не откликайся, пожалеешь!

Ну, проснулись наутро, покушали, только Ваня свой хлеб потихоньку в рукав спрятал, не стал есть. Ушли косцы в луга, а Ванчу оставили. Час пробежал, второй, вот как солнышко поднялось, цветочный дух по полям полетел, разморило паренька, забылся он…

Вдруг сквозь сон слышит — поёт кто-то неподалеку: «Гутыньки-гутыньки, рели-рели-рели!» Отряхнулся, выбрался из балагана, смотрит — а это его давешняя знакомица. У двух берёзок соседних веточки свиты, вот она на них, как на камельках, качается, знай поёт себе, на Ваню с усмешкой поглядывает. Спрыгнула, подошла:

— Здорово, Ваня! Чего не глядишь? Боишься, что ли, меня? Чего ж тогда ножика не прихватил, али веничка полынного? Кулачки сжала, съёжилась, захихикала, да как свиснет! — аж берёзка рядом дрогнула.

— Ну, чё не бежишь, караульщик? Взглянь, взглянь-ко на меня! Объела вас девка-бродяжка?

Ваня и поглядел исподлобья. Девчонка вроде его лет, волосы чёрные, а на солнышке и впрямь иссиня с зеленцой отливают. А тоненькая, тощенькая — страсть! Бледненькая, как снегурочка, аж прозрачная вся!

— Это я тебе вот, — Ваня отвечал, — там-то больше не бери, парни сердятся, — и краюшку свою припасённую протягивает, — на!

— He-а, — отвечает ему девчонка, — сам ешь, я уж сытая. И враз грустная стала, вот-вот заплачет:

— Этошний год хуже прежнего, куда хуже!

Вздохнула ещё:

— Не приду я больше, бог с тобой! Больно ты нехитрый, Ванча, ну какой мне прок? Вот и хлебца не пожалел, простая душа. На что мне он? Разве уток кормить…

Хихикнула опять, скосила глаза вбок, и скороговоркой так тараторит: «А Николке скажи, пусть привет от меня бабке своей передаст, она у него знающа. А он сам — дурачок! Коли ещё в мои берёзки станет иголки втыкать — ночью приду, на макушку ему плюну — облысеет, сердешный!»

Топнула ножкой и пошла прочь к рощице, потом обернулась вдруг:

— Лови-ко! — и бросила чем-то в Ваню. Он подпрыгнул, схватил, руку уколол до крови. Смотрит — а в руке белый-белый гребешок, рыбьей кости, зубчики острые, аж в кожу впились.

— Рыбачить пойдёшь — с собою бери! Да не сказывай никому!

Ваня глаза поднял — а девчонки с зелёными волосами и след простыл!

В сумерки возвратились старшие с лугов, выспросили всё у Вани. Только гребешка он никому не показал, ни словечком про русалкин подарочек не обмолвился, пока особый срок ему не пришел…

— Откуда ж ты тогда, тётка Агафья, про тот гребешок знаешь?

— Откуда-откуда! Дак в ту зиму, почитай, пять дворов, все соседи, только через тот гребешок и живы осталися. Как русалка и горевала — год выдался страшней некуда, голодовали мы. А зимой совсем помирать собрались, да Ваня с парнями придумал проруби на Сылве бить и рыбу добывать. И как пойдут — так воз рыбы, да всё больше стерлядки. Взволокут на нашу гору — всем соседям раздадут. Ничего, живы-сыты несколько дней. Поначалу, правда, хаживали мальчишки рыбачить и без Вани — так смех и грех: то пустые придут, то на одну рыбку сподобятся. Рыбацкая удача, что ль, в том гребешке была, уж не знаю.

Много лет с тех пор утекло… А тут — война!

Ваня-то уж сам детный был, как на войну уходил. Прощался, матери своей всё и рассказал: «Я вам, мама, оставлю гребешок. Берегите, авось он вас в лихолетье выручит».

Мать обещалась, конечно. От внучат гребень под подушку себе положила. Да не пришлось. Лежал себе лежал гребешок, да и пропал: кажись, вчера был тут, а не сыскался. А на Ивана вскоре похоронка пришла: погиб, мол, как герой, в дальней стороне, на немецкой речке Одер, куда с нашей стороны только облака залетают.

Вечер-то, вечер никак не наступит! Светло над рекой, над полями, и небо прозрачно. Уж не знаю, чья тень промелькнула вон там, за околицей, лёгкая, будто от птицы летящей, да птицы-то спят! Может быть, кто-то и вправду нас всех бережёт как умеет, как может. И как мы того заслужили…

Малиновый сон

Лето нынче выдалось жаркое, второй месяц над деревней ни облачка… Посохли в Грибушино вишни, цветы в палисадниках пожглись. Взглянешь с берега на Сылву-речку — будто и она усохла, уже стала и мельче.

«Жарко до невозможности!» — вздыхают жители, и без нужды в полдень из прохладной избы ни ногой!

А тётка моя, Агафья, заладила: «Пойди да пойди по малину за старую деревню. А принесёшь — малиновых пирогов настряпаю, вечерять». Идти под белым солнцем, да в гору — ох как не хочется, но разве против тёткиных пирогов устоять?

— Пойду, что ли. Только за старую деревню-то зачем, в этакую крутизну лезть? Я гору-то обойду, у Петрушина леса малинник стеной стоит, издалека слышно, как пчёлы гудят — как на аэродроме.

— И не думай! Неча делать у Петрушина леса! Там и в полудень места тёмные, ягода без солнца, водянистая! Ступай куда велено — и всё тут!

Препираться в такую жару лениво и скучно. Пришлось мне брести с лукошком на гору, за старую деревню, и брать ягоду на самом солнцепёке, тёплую и душистую, как горячий мёд.