Всамделишные сказки

Довоевал я до осени невредим, как раз берёзы пожелтели, лист полетел. Оказались мы у одной деревушки, где немец в землю вцепился, засели в берёзовой роще на берегу. Отступать им некуда, пушки выставили, а мы перед ними как на ладошке — ни куста, ни ложбинки. Ну куда деваться? Поднялись мы опять в атаку, бегу я со всеми, и вдруг прямо передо мной земля дыбом встала и тишина настала сразу, только падаю я куда-то долго, будто до земли далеко-далеко. Слышать ничего не слышу, а глаза видят: лежу уже на боку, ноги подвёрнуты. На себя смотрю — весь здесь, ничего не оторвало, только ногам горячо и тяжело. Лежу я на краю воронки, а два раза в одно место снаряд не попадает, это всякий солдат знает. С перебитыми ногами мне не уйти, лучше тут оставаться, чтоб не убило и свои живым подобрали. Повернул я голову: где наши? А все уже впереди бегут… Мы, значит, на земле, а на небе никакой тебе войны нету.

Свет кругом ясный, пронзительный, и будто воздуха совсем нет. Всё видно, чего раньше было не разглядеть. Вдруг вспомнил я мамкины слова „ползи, Миша, к речке“. Хотел я остаться у воронки, но пополз, сам не знаю почему. Сапоги как камни, трава не пускает, я руками впереди вцеплюсь и тяну себя изо всех сил. Совсем обессилел, уткнулся лицом в землю, полежал, а когда снова перед собой посмотрел — недалеко от берега будто мама моя стоит. Юбка на ней старая синяя, и мне рукой машет — сюда, Мишенька! Хочу крикнуть — не могу я, мама, да голоса нет. А она мне дорогу показывает: ползи, мол, сюда, сюда, на берег. Тут опять всё взорвалось вокруг, землёй меня присыпало. Дальше ничего уж не помню.

Подобрал меня земляк, раскопал и кричит мне в ухо: „Миха, Завьялов, ты мёртвый или раненый?“ Я говорю: раненый. А он мне — я думал, тебя убило. Оказывается, в ту самую воронку, откуда я отползал, как раз ещё один снаряд долетел. Только-только я от смерти посторонился.

Отлежал в госпитале пять месяцев, отправили меня домой, хромой не годился уж воевать. А для жизни ничего, привык постепенно.

Когда конец войне объявили, к нам соседская дочка прибежала: „Тётя Настя, война перестала, война перестала!“ Народ из домов на улицу выходил, а мать села да заплакала. Потом взяла ведро и ушла куда-то за деревню. Вернулась с полным ведром: из него мохнатые цветочки какие-то торчат. Вот, говорит, Мишаня, твои цветы. Усадила их у дома во дворе, и так, и эдак их устраивала, досками укрывала, ухаживала. Не все принялись, но остались, и долго у нас росли. Когда берёзовый сок начнёт в деревьях двигаться, ещё и снег не весь уйдёт — а эти уже цветут. Сон-травой мать называла».

Так-то вот. Кабы не Любкина травка, может быть, и не видать Мише Завьялову родного крыльца.

— А что, тётя Агаша, и сейчас эта трава на Лобаче есть?

— А как нет? Растёт, конечно. Прострел ещё называется. Снег только притает, коркой ещё лежит, а этот его и прострелит, выйдет на свет весь в пуху, как гусёнок. Цветок фиолетовый, крупный, внутри жёлтый ободок. А ты, дорогая душа, как за хлебом к Сорочихе пойдёшь, молока ей снеси! Вон, в погребе стоит.

Дедушкино наследство

Как идти в Пеньки из нашего Грибушина, за лесом, по левую руку, будет заброшенный карьер. Раньше там глину брали для завода, а теперь одни ребятишки бегают. Глина там особая, какой только нет: и жёлтая, и белая, и оранжевая, и сиреневая. Наберут пацанята этой глины и тащат её к деду Семёну, соседу моему: самому ему уж не под силу было за деревню ходить. Налепит Семён игрушек — все ребятишкам раздаст. Дед старенький уж был и один-одинёшенек. Внучок его, Витька, в Перми на художника учится, весь в деда, с малолетства лепил да рисовал. А больше никого у деда не осталось.

Тем летом приходит ко мне дед: «Вот чего, Агафья! Сходи-ка в Кишерть. Витьке моему телеграмму пошли, помирать я собрался. Да чтоб быстрее ехал». Не стала я деду противоречить, а он в сенях обернулся: «Ничего ведь внучку-то я не оставлю. Дом наш развалюшка, его и дачники не купят. А коли не поспеет Виктор, скажи ему, пусть дом-то оставит, не продаёт, в том дому его родители свадьбу играли. А у меня вверху-то на полке игрушка стоит, никому чтоб её не отдавал, пусть ему на память про меня будет!» Двух дней дед не дождался, помер.

Горевал Виктор-то, целый месяц в Грибушино прожил, всё дом чинил дедов. Вот сижу однова в избе, гроза на воле разыгралась — темно на улице, только молнии сверкают и дождь шумит. Стучится ко мне кто-то. И кого это нелёгкая в такую непогодь носит? Открываю: Витька, мокрый, как лягушка, и рот до ушей:

— Бабка Агафья, гляди, чего я нашел у деда! Сначала сюда погляди. И ставит мне на столешницу глиняную игрушку, ту, что ему Семён в наследство, на памятку оставлял. Чудная игрушка, на наши непохожая — лев! В передних лапах виноградина, на гриве — листочки, на хвосте цветок. Покачала я головой: и где только подглядел старый такую зверюгу?