Все, что я знаю о любви. Как пережить самые важные годы и не чокнуться

Он обладал особой, непоколебимой уверенностью в себе, которая больше всего ценится в частных школах. Это та самоуверенность, которая вручается сразу, как только тебе стукнуло тринадцать, вместе со старомодной форменной курткой, идиотским прозвищем и девизом на латыни, который легко трансформируется в песню после пятого бокала пива. Это та бесстыдная самоуверенность, что берет начало в дискуссионных клубах, а затем проталкивает тебя на верхушку правительства; та, что заставляет думать, будто ты на все имеешь полное право и тебе всегда есть что сказать. К счастью, эту дерзость смягчали ангельские черты лица Гектора: сияющие глаза с радужкой василькового цвета, вздернутый нос, как у мальчика с рекламы мыла 1950‐х. У него были кудрявые упругие локоны молодого Хью Гранта и глубокий, мягкий, игривый голос. Мы проговорили все два часа, пока стоял поезд, смеясь, выпивая и похрустывая рождественскими печеньками моей мамы, которые она упаковала мне в дорогу.

Я знаю, о чем вы думаете: это слишком приторно, чтобы быть правдой. Что ж, учтите, все это контролировалось моим девятнадцатилетним мозгом. Поэтому, вдохновленная воскресными ромкомами по ITV2^[2], я решила, что будет круто, если мы не обменяемся телефонами, а оставим все как есть и воссоединимся только по счастливому стечению обстоятельств. Наконец он ушел в холодную бристольскую ночь, оставив меня с шикарным материалом для моего бредового анонимного блога «Приключения одинокой девчонки» как минимум на три поста.

Два года спустя, в тот самый момент, когда я подходила к бару в пабе на Портобелло-роуд, в дверь вошел он. Прошло так мало времени, но его лицо херувима уже приобрело взрослое иронически-сексуальное выражение, отлично сочетающееся с костюмом, пальто и немного небрежной, взъерошенной стрижкой.

«Из всех пабов мира», — сказал он, приблизившись, и поцеловал меня в обе щеки. По традиции, мы провели ночь за дешевым вином. В это время на улице нападало столько снега, что, когда пришло время уходить, мы оказались в ловушке. Снегопад был слишком сильным, чтобы без проблем добраться до автобуса, а я слишком сильно напилась, чтобы пытаться. Я оказалась неспособна к борьбе со снегом на своих шатких дешевых шпильках, так что он закинул меня на плечо, как персидский ковер, и понес к себе домой.

Наступило четыре утра, мы лежали голыми на полу, покуривая American Spirits одну за одной и стряхивая пепел в чашку на моем животе. Он взял карандаш из моей косметички и написал строчку из Теда Хьюза на стене («Она пригвоздила взглядом / Его руки, запястья, локти»). Слова повисли и смазались, как сурьма, рядом со множеством сделанных углем набросков обнаженных женщин. («Это мои. Мои бывшие», — похвастался он мне, его нынешнему проекту, пока я рассматривала доказательства.) Рядом с кроватью лежала адресная книга в черной коже с тисненным золотом названием «Блондинки, брюнетки, рыжие». Следует отдать ему должное — он был бабником, но у него был свой стиль.

Гектор был шаловливым, инфантильным, распутным, дурашливым, озорным и вульгарным; подойдут все определения, которыми вы бы описали персонаж пьесы Ноэла Кауарда^[3], а также все, что ваша мама использует в качестве эвфемизма, рассказывая о сексуальном одиноком парне с того знаменательного барбекю. Я никогда не встречала такого, как он. Все в его жизни было ужасно старомодным; он имел титул, носил длиннющее пальто с волчьим мехом из России, которое принадлежало его деду, а на его рубашках была вышита эмблема частной школы-интерната. Все в его комнате было либо антикварным, либо заимствованным. Даже его собственная работа в полной мере ему не принадлежала. Его босс был экс-любовником матери, отставной светской львицы, которая отправила к нему сына, чтобы держать их обоих подальше от себя. Я уходила от Гектора по утрам и всегда думала, чем же он занимается на этой своей работе в перерывах между фланированием в моем нижнем белье, которое он носил под штанами, и отправкой мне непристойных сообщений с рабочей почты.

Наши отношения были исключительно ночными, потому как весь его образ жизни был исключительно ночным; он был мифическим сумрачным зверем, как волк, который пошел на его пальто. Мы напивались в полутемных барах, наши свидания начинались в полночь. Однажды я взаправду появилась в его квартире совершенно голая, укрытая лишь плащом. Мне было двадцать один, и я жила в романе Джеки Коллинз^[4] с порядком заматеревшим и опохабившимся персонажем «Честного Уильяма»^[5] в главной роли.