Все, что могли

Начальник команды снайперов майор Чирков, пожилой, с седою, как лунь, головой, не разрешил выходить на позицию, пока полностью не заживет у нее рана на виске. Она все это время без дела не сидела. Врача в команде не было, Надя наладила настоящий медпункт, в медсанбате добыла бинты и лекарства. Майор маялся ангиной, приходил несколько раз на день полоскать горло.

— Может, вернетесь к своему прежнему занятию? — притаил он улыбку в щетинистых усах.

Предложение прозвучало похвалой Надиным стараниям, было искренним, но она все еще переживала неудачу на снайперской «охоте», похвалу восприняла как упрек, стремление отлучить ее от снайперского дела.

— Медпункт я буду вести. На то и фельдшер. Снайпером тоже стану. Добьюсь. Мне очень нужно.

Не пояснила, почему ей это нужно, но майор не добивался ответа. Что-то необычное послышалось ему в голосе молодой женщины, потаенное увиделось во взгляде. Он разговорился с нею. Надя почувствовала расположение к нему, как к отцу, и рассказала о себе, муже и детях. Майор долго молчал, курил.

— Судьба с вами обошлась круто. Глубоко вам сочувствую, — он взглянул на нее из-под седых кустистых бровей, сказал доверительно: — И по мне эта самая судьба-злодейка потопталась грязными тяжелыми сапожищами.

Надя не ожидала, что своим рассказом вызовет его ответную исповедь. Майор ронял скупые фразы, но в их краткости была та пронзительная боль, его личная и общая трагедия, от которой ни днем ни ночью не находил успокоения.

— Сам я из Ростовской области. Директором машинно-тракторной станции работал. Тоже семью имел. Жену, двух дочерей, — при этих словах глаза его, как уже заметила Надя, постоянно грустные, будто пеплом подернулись, ей сразу стало тревожно. — К области приближался немец. Я помогал колхозам хлеб вывезти, скот угнать. Всю технику из МТС отдал. Через двое суток сунулся домой. В селе немцы. Село разграбили, хаты пожгли. Людей, семью мою… — майор остановившимся взглядом уперся в стену, вздрагивающими пальцами разминал папиросу, ломая спички, прикурил. — Над старшей дочкой надругались. Жена вступилась за нее, обеих порешили. Младшую, ей семнадцать лет исполнилось, угнали в Германию. В одночасье сделали меня круглым сиротой. Ушел я в армию. И там мне счастье не улыбнулось. Хотя о каком счастье на войне можно говорить? В атаку шли, неподалеку снаряд упал. Мне ноги осколками перебило. Едва врачи собрали их. Кое-как оклемался. Комиссовали, потому как в боевых порядках на хромых ногах… Упросил все же оставить в армии. Куда мне одному-то деться?

Наде было ясно, остался в армии не потому, что некуда деться. А чтобы посильно помогать ей, веря в то, что когда-нибудь дойдет до Германии, может быть, встретит свою младшую дочь. Эта вера, надо думать, придавала ему сегодня бодрость духа. Этим жил и держался.

Он оперся о край стола, тяжело поднялся, шагнул к Наде. Положил широкую ладонь на ее плечо, сказал вроде бы неожиданные, но очень логичные слова:

— Снайпером вы станете. Скажу больше — не можете не стать. Благословляю вас на это.

Майор попрощался и ушел. Надя через маленькое оконце глядела ему вслед, думала о том, что Чирков, поведав о своей жестокой судьбе, в эти минуты пекся не о себе, а о ней, Надежде Ильиной, своим примером показывал, чтобы она не согнулась, не потеряла веры в жизнь.

— Спасибо, товарищ майор. Я все поняла, — прошептала она.

17

В команду снайперов поступил приказ перебросить часть стрелков на новое направление — южнее города.

Надя опять выходила на «охоту» в паре с Гудошниковым, и оказались они на южном участке обороны в своем бывшем полку. Приехали туда ночью, утром увидели, что немцы его здорово потеснили, до Волги оставались считанные километры. Знакомых в полку почти не встретилось. Лишь на медпункте все еще хозяйничал военврач Зарецкий. У него на перевязи висела раненая рука.

— Я обрадовался, думал вы вернулись ко мне. Знать, не служить нам вместе, — невесело говорил он. Подтолкнув сползавшие очки, удрученно добавил: — У меня двух медсестер убило.

После Надя не раз вспоминала эту встречу, жалела Зарецкого, сомневалась, может, зря оставила полк, свой медпункт, привычное дело. Но как только выходила на позицию, занимала огневую точку и видела противника, забывала об этом. Правда, в какие-то минуты ее одолевала навязчивая мысль: вот прилетит пуля, убьет ее, окончательно оборвется не только память о любви к Андрею, счастливой жизни с ним, о семье, но исчезнет со света и сама семья. Ничто и никто не расскажет о ней, потому что все, что могло напомнить о их жизни, растоптано, выжжено, исковеркано войной.

После таких раздумий Надей овладевала ярость. Гудошников замечал эти перепады в ее настроении, не давал лезть «в самые зубы немцам». Порой ему тоже приходили подобные мысли, какими терзалась Надя. Он теперь знал о ней все, думал о том, что ей надо обязательно побывать в тех местах, где принял бой и, как она считала, погиб ее муж, и разузнать о нем. Жить в неведении нестерпимо больно. Еще тяжелее погибнуть, не узнав ничего.