Всё, что осталось

Соответственно, у нас есть определенный «срок жизни» — или лучше говорить «срок смерти»? — не более четырех поколений, хотя наши отголоски могут сохраняться и дольше, в воспоминаниях родственников, семейных историях, фотографиях, фильмах и других записях. В моей семье мое поколение последнее помнит моих бабушку и деда, а мои дети — самые младшие из тех, кто помнит моих родителей, поскольку до появления внуков те не дожили. Меня очень печалит тот факт, что, когда я умру, со мной умрет и моя бабушка. Тем не менее я нахожу некоторое утешение в том, что мы с ней умрем вместе — я в своем теле, а она в моей памяти. Вполне вероятно, что меня тоже забудут со смертью моих внуков, хотя есть некоторая вероятность, что мне посчастливиться дожить до того момента, когда мои правнуки достаточно повзрослеют, чтобы меня запомнить. И вот теперь мне стало страшно. Как получилось, что я так быстро постарела?

С точки зрения закона тело не представляет интереса для судебной медицины, если человек скончался более семидесяти лет назад. Если отсчитать эти семьдесят лет от текущего момента, мы окажемся во временах Второй мировой войны. Получается, что мои прабабки и прадеды, ни с одним из которых я не встречалась, технически теперь являются скелетными образцами, и что моя бабушка превратится в объект археологии меньше чем через тридцать лет — вполне вероятно, еще при моей жизни. Почувствую ли я себя оскорбленной, если кто-то выкопает мою бабушку или прабабушку, чтобы изучать их, как археологические образцы?

Да, еще как!

Точно так же я буду сильно возражать, если кто-то покусится на останки моей прапрабабки. Хотя связи с более дальними предками у нас не такие прочные и ощутимые, мы все равно чувствуем кровное родство. Поэтому ответственное отношение к археологическим останкам, достойное обращение с ними и соблюдение требования оставить их покоиться с миром, не должны ограничиваться сроками нашей собственной жизни. Не существует просто горы костей — все это чьи-то родственники, люди, которые когда-то смеялись, жили и любили.

В последнее время я веду молодежный семинар в Колледже Инвернесса и как-то раз предложила его участникам поближе рассмотреть скелет, который висит у них в научной лаборатории. К концу занятия мы узнали, что перед нами молодой человек, не старше их самих, ростом около 165 см, страдавший анемией из-за недостаточного питания и, вероятней всего, из Индии, так что теперь мои ученики видели скелет совсем в другом свете. Они больше не хотели, чтобы он висел в углу кладовки, и обращались с ним гораздо уважительней. Анонимность человеческих останков приглушает наше сочувствие к ним, но в том и заключается сила судебной антропологии, что она возвращает им личностную идентичность, а нам — стремление беречь и заботиться о них. Я надеялась именно на такую реакцию со стороны учеников, и они оправдали мои ожидания. Это оказались очень зрелые и ответственные молодые люди.

Для некоторых останков сроки, когда они представляют судебный интерес и когда становятся археологическими образцами, заметно сдвигаются. Существуют определенные факторы, которые делают эти границы проницаемыми — в основном так происходит в случаях, если обнаруженные останки принадлежат, предположительно или наверняка, какой-то определенной личности, родственники которой еще живы. Например, вне зависимости от течения времени, любые детские останки, обнаруженные на пустоши Сэддлворт, где хоронили своих жертв серийные убийцы Иэн Брэди и Майра Хиндли, всегда будут рассматриваться как улики для суда.

Я никогда не собиралась становиться остеоархеологом, но это не значит, что я не работала с археологическим скелетным материалом. Впервые я столкнулась с ним на четвертом курсе Университета Абердина. После третьего года — анатомирования человеческих тел, которое я обожала, — мне предоставили список предметов, которые, казалось, представляли собой интересы отдельных ученых, но никак не цельный академический план. Например, одну неделю я занималась нейроанатомией, на следующей переходила к эволюции человека, дальше — к конфокальной микроскопии (никогда ее не понимала), и, наконец, к лекциям какого-то неряшливого типа, обожавшего рассуждать о корсетах и их вреде для женского здоровья. Очень странно!