Все, что помню о Есенине

Вскоре нас, имажинистов, пригласили выступить в университете филологи. Председательствовал Мариенгоф. Мы уже прочитали свои стихи, выступал Вадим, после него, как всегда, в заключение должен был выйти на {147} кафедру Есенин. Шершеневич читал известные в те годы стихи:

Мы последние в нашей касте,

И жить нам недолгий срок.

Мы - коробейники счастья,

Кустари задушевных строк.

Ему аплодировали. Но дальше, как ни гремели его сделанные строчки, рифмы, ассонансы и консонансы, студенты плохо принимали его стихи. Вадим разозлился и стал читать первое, программное стихотворение из сборника "Лошадь, как лошадь": "Принцип басни", где он сравнивает себя с запряженным в пролетку рысаком:

...И, чу! Воробьев канитель в полет

Чириканьем в воздухе машется,

И клювами роют теплый помет,

Чтоб зернышки выбрать из кашицы.

Шершеневич посмотрел в упор на сидящих в первых рядах студентов и воскликнул:

Эй, люди! Двуногие воробьи,

Что несутся с чириканьем, с плачами,

Чтоб порыться в моих строках о любви,

Как глядеть мне на нас по-иначему?!

Я стою у подъезда грядущих веков,

Седока жду с отчаяньем нищего,

И трубою свой хвост задираю легко,

Чтоб покорно слетались на пищу вы!

Есенин подошел ко мне и тихо сказал:

- После таких стихов сблюешь! Сейчас выступишь ты...

- Я же выступал, Сережа!

- Я не могу. Прочти "Молнию", "Маляра" и "Песню портного".

- Но Мариенгоф объявит тебя! Сергей подошел к Анатолию, что-то сказал ему, и тот назвал мою фамилию. Я прочитал "Молнию":

Ты, как молния шальная,

Просверкала в майский день,

И теперь я точно знаю,

Отчего звенит сирень...

{148} Прочитал "Маляра":

Маляр пришел замазать

И протереть окно,

И стекла, как алмазы,

Зажглись одно в одно.

Он фортку открывая,

Не рассчитал толчка:

Нога была от края

Всего на полвершка.

- Послушай, брат,

Довольно!

И так уж хорошо!

- Нет, ты спеши не больно

Промолвил и сошел.

И он замазал щели,

Работая ножом,

Работал он и целил

В меня косым зрачком.

По рамам рыжей кистью

Прошелся раза два

И подоконник чистя,

Мне подарил слова:

- Я вот бежал от белых

И зацепил за крюк,

А пуля просвистела:

Не спотыкнись,

Каюк!

И он накинул куртку

И заломил картуз,

Тугую самокрутку

Легко поднес ко рту.

И чуть склонившись ниже,

Понес ведро белил

Сей рыцарь кисти рыжей

Дымил и уходил.

После этого я прочитал "Песню (еврейского) портного"

Поэты наших дней. Изд. Всерос. союза поэтов, стр. 123.

Согну привычно ноги

На тесаном катке,

Моя игла не дрогнет

В приученной руке.

Есенин взошел на кафедру. Как всегда, у него был бурный успех. Когда мы вышли из ворот университета, трое командоров пошли вперед. До нас доносился их "разговор по душам": очевидно, Вадим все понял! Подробности разговора я не знаю, только дня через два Сергей сказал:

{149}

- Ты понастойчивей созывай наших на заседание! Но как ни старайся, теперь правое крыло, с приездом Ивнева, состояло из четырех человек, а левое из пяти. Выручало только то, что часто кто-нибудь из братьев Эрдман не приходил на заседание...

17

Есенин пишет стихи, рассказывает о своих детях. Доклад Мейерхольда. Зинаида Райх вспоминает о своей любви. Письмо Константина Есенина. Стихи-свидетели

В конце осени 1921 года я пришел утром в "Стойло Пегаса", чтобы просмотреть квартальный финансовый отчет, который надо было срочно отправить в Мосфинотдел. В кафе посетителей не было. В углу за столиком сидел Есенин, писал, по его правую руку лежали скомканные листы бумаги: он переписывал начисто свое стихотворение, а это всегда было связано с переделкой. Я молча прошел мимо него - он и головы не поднял,- спустился вниз. Проверив отчет, сопроводительные документы, я подписался и поставил круглую печать "Ассоциации вольнодумцев", которую захватил с собой.

А на прошлой неделе днем я столкнулся с Сергеем в дверях "Стойла", он спросил, надолго ли я здесь застряну. Я объяснил, что только отдам удостоверение буфетчице, которое она просила, и уйду.

- Куда?

- На работу в клуб Реввоенсовета.

- Пойдем со мной бульварами. Третий день над строфой бьюсь, ни черта не выходит. Ты иди рядом, никого ко мне не подпускай!

- Почему ты не спустишься вниз в какую-нибудь комнату "Стойла"?

- Там полотеры, кругом баррикады, мебели! А тут - завтраки!

- Хорошо, Сережа. Подожди минуту!

Я отдал бумагу буфетчице, и мы пошли по Тверскому бульвару. Есенин шел, опустив голову, никого и ничего не видя. Только взглянул на памятник Пушкину и, как обычно, улыбнулся. Он что-то шептал, потом, бормотал, {150} иногда резко взмахивал правой рукой, точно бросал негодное слово на землю. Навстречу нам шла знакомая поэтесса, она явно намеревалась подойти. Я пошел вперед, остановил ее и попросил не подходить к Есенину. Она так и замерла на месте с испугом. Сергей продолжал шагать, упорно глядя себе под ноги. Теперь он не взмахивал рукой, произносил строфу и вслушивался в нее. Его лицо стало светлеть, и, когда мы прошли мимо памятника Тимирязеву, ступив на Никитский (ныне Суворовский) бульвар, Сергей устремился к первой свободной скамейке. Он сел, стал шарить руками в карманах:

- Вот черт! Бумагу забыл!