Все, что шевелится

И Сотону показалось,
Будто грязный весь Сотон
Будет в печке запечён.
Не умел он, как патриций,
В настоящей баньке мыться:
Не успел отведать лыка,
А уже не вяжет лыка.
Всё смешалось в саже с криком,
Брыком, рыком, жалким иком…

В печи было нестерпимо жарко и душно, мозги у него закипели, из ушей, носа и всего тела вырывались клубы пара.

– Спасите! – завопил он. – Горю! Соскочил с деревянного насеста и принялся в панике биться о каменные своды. Семёновна огрела его лопатой под коленки, и Сотон тяжело рухнул на умело подставленное черпало. Его тут же выдернули наружу, ухватили за волосы и окунули в ледяную воду. Чувствуя, как его мужские причиндалы превращаются в ледяные катышки, он открыл рот, но заорать не успел – опять оказался в раскалённой теснине печки. Повторив путешествие из огня да в леденя, он смирился, потому что отупел и обессилел. Но издевательства отнюдь не прекратились. Пышущего паром Сотона бросили на пол и принялись пороть раскалённым берёзовым веником. Затем рот, нос и глаза залепили едучей грязью и принялись тереть жёсткой стружкой. Ему показалось, что кровь брызнула во все стороны, а с рук и ног начали отваливаться куски мяса. В довершение пыток его ещё несколько раз макнули в ледяную купель, а затем принялись полировать скрипучее тело тряпкой.

– Стал чист, – сказала упокойница.

– Как глист, – добавил домовой.

– Теперь свободен.

– И в гости годен.

Сотон почувствовал свободу и стремглав кинулся к своим подштанникам, но Семёновна рыком остановила его бег.

– Куда? – взревела она, и гость замер на бегу. Так и застыл с занесённой ногой. – Будешь мне тут вшей разводить! Бери чистое исподнее! – Она полезла в сосновую домовину и достала белоснежные подштанники и нательную рубаху. Протянула голому мужику.

Сотон облачился в хрустящую одежду и потянулся к своим меховым штанам. Но старуха и тут властной рукой осадила его порыв.

– Штаны, куртка и шуба пройдут санобработку в вошебойке! – постановила она. – А пока походишь в жинсовом кустюме «Врангель», дарованном тебе на время пребывания в местах не столь отдалённых, как всем хотелось бы. – С этими словами она опять склонилась над домовиной и извлекла на свет стопку бледно-голубых одежд. – Напяливай на чресла.

– И садись в кресло, – дополнил Сенька.

Чистый хан натянул портки, догадался, как следует застегнуть пуговицу, но не сумел сообразить, как закрывается прореха спереди. Покумекал пустой, как бубен, башкой, а может, и не совсем пустой, потому что чувствовал, как под черепом всплывают и лопаются пузыри, словно в кипящем котелке, отчего голова стремилась взлететь вверх, отрывая шею, и решил, что прореха – это очень удобно: и хозяйство проветривается, и нужду справлять куда быстрей, раз штаны спускать не нужно. Причмокнул толстыми слюнявыми губами:

– И в жару не взопреет!

Но упокойница восторгов не одобрила.

– Покажи олуху, – велела домовому, – как ширинка запирается.

Сенька ухватился за медный язычок, что болтался внизу жинсовых портов «Врангель», и потянул вверх. Штаны сами собой захлопнулись, дыра затянулась, подёрнувшись медной ёлочкой. Юртаунец рот раззявил при виде такого явного колдовства.

– Во, бля! – удивился он.

С курткой у него никаких проблем не возникло, хотя испуг от волшебного соединения медных пуговиц только усилился. Как же так, ни в какие дырки их не продеваешь, а пуговицы с узорами оказываются снаружи?

В довершение Семёновна вручила Сотону разноцветные тапочки с узорными подмётками и полосатые мешки для ног. Домовой проследил, чтобы гость натянул их на ноги, а не на руки, после чего впихнул в кресло, а старуха достала из своего необъятного соснового ящика деревянный гребень и принялась расчёсывать спутанные волосы и бороду хана. Тот только охал да всхрапывал, как конь, когда частые зубья выдирали особенно крупный клок.

Наконец-то его оставили в покое. Сотон ощущал такую лёгкость, словно стал пером одуванчика, – дунет лёгкий ветерок, и взлетишь под облака. Он долго тужился, пытаясь корявыми, неподъёмными словами выразить переполнявшие его чувства, и, неожиданно для себя, излил их складными строками:

– И смех и грех, как в поле брани,

И смачно сраму после бани.

Домовой Сенька от таких выражений подпрыгнул до потолка и восторженно возопил:

– Истинный графоман! Моя школа!

А старуха критически хмыкнула и поправила:

– А правильно сказать: на поле.

– Нас не пинай, не на футболе! – цыкнул на неё Сенька.

– Да я не хотела ничего такого, – принялась оправдываться упокойница. – Графоманы вы и есть графоманы, не про вас правила писаны.

– То-то же, – гордо вскинулся домовой. – Когда вот только поднесут нам с моим приятелем и поэтическим учеником громокипящий кубок?

И побеждённы старожилы

восплачут у моей могилы:

– Под камнем сим пиит, и тот,

который нас переживёт.

– Так вас там трое будет, ли чо ли? – ехидно спросила Семёновна.

– Где это? – не понял Сенька.