Все демоны моего мужа (СИ)

Эта тоска накатывает на меня в любой момент, и найти для неё подходящий просто невозможно. Осталась ли во мне жизнь? Только подобие. Исчезли краски, запахи, ощущения. Абсолютно все события, попадая в меня, становятся одним единственным липким комком грязного пластилина. И мне стыдно самому себе в этом признаться, но когда Элик, чувствуя себя виноватым, начинает оправдываться, мне становится легче. Мне явно нравится, что он становится подавленным, и в меня из него, словно песок в настольных часах пересыпается ощущение жизни.

Я хожу на занятия, и не пропустил с тех пор ни одной лекции, что само по себе уже не очень привычно для меня. Ловлю себя на том, что словно принюхиваюсь к окружающим людям, меня тянет ощущение страха, горя или неуверенности, которое исходит от некоторых из них. Иногда мне кажется, что у меня появились какие-то сверхспособности. И это происходит явно после той ужасной ночи. В больнице мне было не того, но когда я вышел из неё, то понял сразу — мой мир стал другим.

А вчера меня прорвало. Я кричал на Элика, меня словно несло на волне этих криков, не смог остановиться, и снова и снова возвращался к тому темному переулку и одному из гопников — тому, с лихорадочно блестящими глазами и зловонным запахом изо рта. Тому, которому не нужны были наши деньги и мобильники, а нужно было что-то другое, что отдать добровольно я не мог при всем своем желании.

Я кричал, вспоминая, как мой друг трусливо выворачивал карманы и, сверкая белыми подошвами своих кроссовок, метнулся прочь от этого места, где мое лицо и внутренности превращали в фарш, и собирались превратить в фарш мою душу, стягивая с меня джинсы.

— Этот годится только для еды, — произнес ему вслед каким-то утробным голосом один из этой своры, и я явно услышал каждое слово из этой фразы, и она впечаталась почему-то в моё сознание, кажется, навечно.

Элик съежился в углу нашей общежитской комнаты, потускнел, а мне стало невероятно радостно. Я опять увидел мир в красках, сердце мое выстукивало победный марш, качало кровь по венам, и я ощущал это бурление и движение крови.

Это единственное, что меня заставляет чувствовать себя живым. Впрочем, есть ещё кое-что, дающее мне успокоение. Это воспоминание о том, как его же собственный нож входил в живот зловонного гопника. Не знаю, выжил ли он, но мне очень хочется думать, что эта тварь сдохла. И это я ......«

«.... Сказала мама. Мне очень жалко её, но я уже ничего не могу сделать. И ещё я очень зол на Элика, который сообщил ей о том, что случилось. Зачем он это сделал именно сейчас, когда все позади? У меня уже все в порядке, рука срослась, головные боли почти прекратились. Зачем этому идиоту понадобилось вызывать сюда мою маму, спустя несколько месяцев после той драки? Она остановилась в гостинице, но каждый день таскается к нам в общагу, и прет на себе какие-то банки, склянки, коробки с едой. Словно успокаивает свое чувство ответственности за сына, напихав в него жратвы до отвращения. Меня это злит до невозможности, есть в этом какая-то фальшь и неправда. Может, поэтому я начинаю ломаться и капризничать, как прыщавый подросток в пубертатный период? Вчера я кинул в неё куском пиццы, и с одной стороны сам испугался тому, что сделал, а с другой, видя, как она побледнела и расстроилась, опять ощутил это живое бурление крови.

— Я не люблю пиццу с грибами, — закричало что-то чужеродное во мне, и оно же преисполнилось ликования, — идите в задницу со своей пиццей!

Элик с мамой как-то странно переглянулись, и почему-то оба промолчали. Ни увещеваний вести себя прилично, ни нудных нотаций. И это очень странно....»

«Мне приснился кто-то по имени Генрих. Это как-то очень необычно, хотя бы потому, что я никакого Генриха не знаю. И никогда не встречал раньше. Даже во сне я не видел его лица, хотя почему-то мне было очень важно разглядеть, кто скрывается под этим именем. Он сказал, что теперь он мой самый лучший друг. После того, как помог мне в том темном закоулке, когда ни одна живая тварь не пришла мне на помощь. „Теперь ты понял, кто твой лучший друг?“, — спросил он меня. „Теперь вместе мы горы свернем“, — так сказал он. Мы сидели с этим Генрихом без лица на голом пустынном холме, и с этого холма почему-то ничего не было видно. По обе стороны от нас расстилалась пустота. Мне было страшно и очень одиноко, но Генрих сказал, что я скоро привыкну, и буду получать удовольствие от этого состояния. Я спросил его про Элика, Генрих захохотал и сказал, что Элик мне больше не нужен. Почему-то я ему поверил, хотя что-то во мне хотело послать этого Безличного куда подальше. Я сказал ему, что хочу вернуться к своей прежней жизни, но Генрих сказал, что это невозможно. Так как я убил того вонючего парня, и после убийства прежней жизни не бывает. И что выбора у меня не было. Либо тот поддонок меня, либо я его. А если не хочу, чтобы кто-то узнал об этом, я должен слушаться Генриха. Потому что он.....»