Все дни прощания

Не сходя с места, сел на пол и прислонился к стене. И услыхал тишину. Плотную, чуточку звенящую, когда любой, в другом месте еле различимый, шорох грохочет как выстрел. Несколько минут сидел с закрытыми глазами и держал ладони на холодных паркетинах. Я действительно ничего не знал о своем отце. Извиниться перед ним? Но за что? Извиниться — значит признать свою неправоту. Но в чем я не прав? Разве я не видел их вместе? Разве она не сыпала песок ему на спину?.. Мы еще посмотрим! Я еще докажу, и тогда увидим, чья морфология мышления претерпевает изменения и кому надо извиняться! — бодро внушал я себе, хотя и не понимал, зачем мне его извинения. И тут я подумал: «А с какой стати ему извиняться? Ему, кто вырастил тебя, носил на руках в больницу, когда ты загибался от воспаления легких…»

Я подошел к зеркалу. Долго рассматривал свое «богатство», трогал пальцами синяки и ссадины, чуть-чуть массируя, надеясь, что это поможет скорее освободиться от них.

Ничего, дней через пять лицо снова станет чистым, все пройдет, а там мы постараемся жить скромно и не «богатеть»… Почему, когда дерутся, бьют по лицу? Чтобы виднее было? Или больнее? Нет, чтобы обиднее. Когда видят другие, что ты унижен, что тебе больно, тогда еще больнее. Для этого и бьют. Обида и боль прошли — и нет их. А глаза будут долго напоминать, как тебе было плохо.

Походил по квартире, пожевал на кухне колбасу и снова подошел к зеркалу. Раньше меня поражала способность этого предмета в точности отражать все, что в него попадало. Но сейчас, разглядывая свое лицо, я спросил себя: «Я красивый?..» И хотел сказать: «Да, красивый!» Не сказал. Было ясно, что никакой особенной красоты у меня нет — большие глаза, большой нос, темные широкие брови — в общем, ничего выдающегося. Меня это не огорчило, а как-то удивило и тронуло. Вернее, удивила и тронула сама мысль, что я не очень красивый. А есть другие, красивее меня. Мне это не понравилось. И я успокоил себя тем, что вся моя некрасивость временная. А там я займусь каким-нибудь стоящим делом и обязательно догоню тех, кто красивее меня.

Подмигнул себе подбитым глазом и надавил пальцем на синяк. Это оказалось больно. Причем болела даже не сама синяя кожа, а кость под ней.

Нужно было что-то делать, искать выход. Унизительно сидеть такому гиганту взаперти и ждать, когда явится еще больший гигант для решительного разговора. Дело даже не в разговоре, а в этом ничегонеделанье, на которое я был обречен. Мне нужен Степка, его сестры, улица, свобода. Дверь заперта, ключей нет — они у отца. Жаль, что я не каскадер. Грета Горностаева не усидела бы в такой безысходности, постаралась бы найти выход!..

Я открыл окно и посмотрел вниз. Когда смотришь с улицы, пятиэтажные дома не кажутся высокими. Но отсюда — совсем другое. В метре от окна — водосточная труба. Если встать на карниз и одной рукой держаться за оконную раму, то другой можно спокойно достать ее. Там даже есть опора для ноги. Взяться за трубу, а ноги поставить на крюк, вделанный в стену. Спуститься по трубе — мечта всей моей жизни. Спуститься по трубе — и я свободен, черт побери. Отправляйся куда угодно, хоть к Степке, хоть к Петропавловке, и не торчи здесь, чувствуя себя не сыном собственного отца, а его узником!.. И всего-то — спуститься по трубе!..

Раскрыл окно шире и стал на подоконник. Жаль, не увидит Грета Горностаева, она бы оценила!.. Повернулся лицом к комнате, шагнул на жестяной карниз и, продвигая руку по стене, чуть не сорвался — даже в груди захолодело, будто вмиг вся кровь превратилась в лед.

«Вернись, пока не поздно, что ты делаешь? — услыхал я голос собственного разума. — Кто знает, как там укреплена труба? Ты на нее, а она — с грохотом железным и с тобой — прямо к центру земли. И будешь лежать на асфальте молоденький, но уже совершенно мертвый, и по твоему нежному личику будут ползать большие мухи. Бр-р!..»

Я потянулся к трубе, коснулся ее пальцами, а ногу быстро поставил на крюк. Наверное, снизу я был похож на большую букву Х — правая нога и правая рука на трубе, а левая нога и левая рука на подоконнике и раме.

Оставалось самое трудное: отпустить левую руку, а левую ногу тоже поставить на крюк. Я так и сделал и снова чуть не сорвался. Посмотрел вниз — там столпились ребята из беседки, подошли взрослые.

— Вернись, пацан, загремишь…

Запоздалый совет, самое трудное позади. Легче спуститься вниз, чем вернуться в окно. Труба была ржавая, поэтому я почти не скользил. До третьего этажа внизу помалкивали — как бы я не сломал себе шею. Но как только я достиг третьего этажа и пошел ниже, бояться за меня перестали, и советы посыпались горохом в мои дрожащие от страха уши:

— Держись крепче, придурок!

— Руку не торопись перехватывать…

— Обними ногами ее, обними трубу-то…

— От стенки оттолкнись и прыгай — мы тебя словим…

— Слышь, ненормальный, держись крепче, — бубнил кто-то басом, и этот голос наиболее проникал в сознание — я сильнее обхватывал трубу руками и ногами.

Наконец я встал на асфальт. Хлопнул рукой об руку и повернулся к толпе.