Все дни прощания

Вчерашний дождь вымыл тротуары и крыши — теперь они блестели под солнцем. Будто ночью совершилось чудо, и все они стали новыми. Там-сям на тротуарах рассыпаны лужицы. В них отражались дома, деревья, троллейбусы. Сегодня улица была совсем не та, что вчера. И дело даже не в чистых крышах и тротуарах. И даже не в лужицах… Другие дома, другие окна, двери. Даже люди вроде бы совсем другие — чистые, празднично-веселые.

Оказавшись на набережной, я увидел, что вымытая, поголубевшая Нева стала еще просторнее и светлее. По ней черненький чумазенький буксирчик, окутав себя дымом, натужно тащил огромную, раз в двести больше него баржу, полную чистого, белого как снег песка. На узенькой, низко посаженной корме буксира стоял щупленький паренек в полосатом тельнике и морской фуражке. Я поднял руку, приветствуя его, он заметил меня, выпрямился, вскинул козырьком к глазам узкую загоревшую ладонь и долго вглядывался, пока наконец не послал ответное приветствие, — наверное, подумал, что мы с ним знакомы.

У трехэтажного дома сгружали металлические леса, мешки с цементом, глину. Неторопливо прохаживались рабочие в серых комбинезонах, курили, разговаривали:

— Гриш, дай трешку до четверга?

— Попроси у Валюхи. Я сам у нее занял.

— Я и так ей пятичник должен.

— Попроси еще. Она добрая, замуж выходит…

У промтоварного магазина толпа. Ждут открытия. Читают книги, газеты, разговаривают. Две девушки склонились над ребенком в красной коляске.

На перекрестке — пьяный. Шатается, бедный, и поглядывает на светофор, ожидая, наверное, зеленого света. Не дождавшись, двинул на проезжую часть и чуть не угодил под серую «Волгу». Завизжали тормоза, и машина, вильнув задом, стала поперек улицы.

Я схватил пьяного за руку, вернул на тротуар. Он посмотрел на меня тусклыми глазами и спросил: «Ты уже пришел, да?» Поднял руку, будто хотел погладить мою голову, но тут же повернулся и зашагал от меня. Будто ему и не нужно было минуту назад на другую сторону.

Я шел к Степке. Можно было сесть в трамвай и доехать, но мне хотелось вот так, пешком, мимо окон и магазинов, мимо памятников и аптек, мимо фонтанов и телефонных будок.

Навстречу шли мужчины и женщины — люди, ряды которых я вот-вот пополню. Еще вчера я завидовал им, их взрослости, умению «жить», умению разговаривать и смеяться или подсаживать даму в вагон — бережно, под локоток, и пристальный взгляд, и улыбка… Все красиво и празднично, то есть так, как надо! А сегодня среди них я чувствовал себя почти равным. Сегодня их взрослость уже не скрывала от меня чего-то незнакомого и таинственного. Я это сразу почувствовал — свою взрослость. И стал большим. И еще таким, которого уже нельзя обмануть, ударить или соблазнить дешевой романтикой. Обратного пути назад у меня уже не было, и я был этому рад.

Может, поэтому, когда я вошел в наш двор, не испытал ни страха, ни трепета. Только от радостной чистоты дорожек, от полыхающей разноцветьем клумбы и свежевымытых листьев на деревьях и кустах что-то кольнуло в груди — мой дом!.. Я мотался без дела, совершал ошибки и даже глупости, переводил «положительный» опыт в «отрицательный», а мой город по-прежнему жил для меня, оставался красивым и строгим, таким, как всегда. Он не собирался меняться вместе со мной, по крайней мере — в худшую сторону, он принимал меня любого. Он принимал! Но сам себя, любого, я уже принять не мог!..

Степка, увидев меня, отступил назад и заорал:

— Сколько можно, а? Ты человек или кто?! Твой батя каждый день прибегает, мы с ног сбились, тебя разыскивая, весь вчерашний день…

— Это уже было, Степа, давай о чем-нибудь другом.

— О чем другом? Ты понимаешь, что делаешь? Или ты надумал жить всем во зло?

— Ладно, Степа. Как моя мама? Вчера мы с тобой толком и не поговорили.

— Как его мама! Он еще интересуется мамой! Кому, как не сыну, знать о матери больше, чем всем остальным?.. Я ждал тебя. Ждал, чтобы сказать, что мы с тобой больше не друзья. Хватит! Ты сам предал наши отношения. Можешь убираться туда, где был, к своим подоночным друзьям.

У меня похолодело внутри. Я не ожидал от Степки таких слов. Захотелось повернуться и уйти. И больше не приходить сюда, чтобы не видеть разъяренного друга.

— Извини, вижу, не вовремя зашел.

— Не вовремя зашел! Он еще фасонит. Мать при смерти, а он сидит в дерьме по самые уши и охорашивается.

Нужно было уходить. Это был новый, какой-то бешеный Степка, я его таким не знал. Но что-то удерживало меня, может быть, все мои прежние уходы. Ноги будто приросли к полу — я не мог сделать шага на лестницу. Казалось, сделай я этот шаг, и уже никогда больше не смогу переступить порог Степкиного дома. Его дверь для меня захлопнется навечно.

И неожиданно для самого себя, я тихо попросил:

— Ладно, Степа, я все понял… Давай мириться?

Степкины глаза дрогнули. Он опустил их и пробубнил:

— Мириться, мириться… Давно бы так! Проходи. Что у тебя с подбородком?

Я повернулся к зеркалу. Под щекой — темное пятно. Прикоснулся пальцами — больно. Это был вчерашний удар Спартака.

— Тебя били? За что?

— Другом не стал. Ну а раз не друг, значит, враг.