Все горят в аду

– Я... Я ведь не знаю. – Башир переживал нешуточный внутренний конфликт: образцовый гражданин против образцового менеджера "24/7". – Так что именно, вы говорите, натворил Парис?

– Это вам знать не обязательно. – Маркус был тверд, как стальной клинок.

– Но он мой служащий. И притом хороший. Если вы говорите, он что-то натворил, то почему же вы не можете сказать, что именно?

– Мистер... Башир, так, кажется? Вам известно, что такое соучастие в преступлении?

– Я...

– Вам известно, что такое препятствование отправлению правосудия?

– Препятс...

– Это скороговорка такая, но за пятнадцать тире двадцать пять лет у вас будет достаточно времени поупражняться.

Испарина. Гусиная кожа. Тяжелая борьба образцового гражданина с образцовым менеджером "24/7".

– Но... я не совсем...

Джей стоял, вслушиваясь и наблюдая за жестокой игрой, которую вел Маркус. Это было захватывающе. Джей чувствовал, что взволнован.

– Кстати, – громко поинтересовался Маркус, – а ваши иммиграционные документы... они в порядке?

* * *

Оголенная плоть Бадди послужила холстом для художника особого типа. Специальность Брайс? Назовем это так: делать человеку больно всеми доступными способами. А плоть под разодранной рубашкой Бадди открывала огромные креативные возможности.

Раны из солидной коллекции Бадди были в основном следами всевозможных сигаретных ожогов разной степени: средней, тяжелой и очень тяжелой. Лучше всего Брайс удавались последние: глубокие язвы с белесыми краями, окруженные вздувшейся вишнево-красной кожей, похожие на кратеры вулканов. Они даже начали слегка гноиться, эти ожоги, – еще бы, ведь Брайс возилась с Бадди уже бесконечные час и восемнадцать минут, – набухая жирным желтым гноем, который пузырился и вытекал, если слабо надавить. А Брайс давила неслабо. Бадди омывало елейным сиропом, непрерывно вырабатывавшимся у него под кожей и поступавшим на поверхность.

Другие ожоги, более свежие, имели красно-черный оттенок, и единственное, что оттуда вытекало, это кровь.

Вообще Бадди был уже декорирован стандартным набором ссадин, порезов и рваных ран, составляющим типовую программу пыточного сеанса. Уникальным рубцом был только тисненый след от подошвы "тимберленд", украсивший спину Бадди в том месте, куда Брайс наступила обутой в ботинок ножкой.

Бадди начал припоминать, что на него наступили. Бадди начал припоминать многое из произошедшего за последний час восемнадцать минут. Он вернулся назад, но только когда Брайс завершила свое священнодействие: на тот период он отключился. Увы... не настолько отключился, чтобы не чувствовать каждый ожог, каждый пинок, каждый удар свинчаткой, которыми одаривала его Брайс. Выйдя из ступора, он осознал, что один в гостиной. Но в доме он был не один. С кухни доносился грохот тарелок, кухонных принадлежностей, кастрюль и опрокидываемых сковородок. Брайс искала наркотики. Судя по перевернутой вверх дном гостиной, вернее, по тому ее участку, который был доступен не налитому кровью и не-заплывшему глазу Бадди, за время его отключки она уже успела там все перелопатить.

Но раз она продолжала рыскать и копаться, значит, пока не добралась до спальни, не заглянула в рюкзак, лежащий под кроватью Париса. Значит, он, Бадди, не раскололся. Хоть и мучился, и сознание терял, но не выдал Брайс свой тайник в соседней комнате.

Бадди победоносно хмыкнул.

Ему всегда говорили, что даже в самый погожий, залитый солнечным светом полдень он, Бадди, есть не кто иной, как маленький трусливый гаденыш. Ему говорил об этом Альфонсо. Альф говорил ему об этом очень часто, вот Бадди и подписался на авантюру с героином – чтоб все поняли, кто есть кто.

Альф мертв. Альф мертв, а Бадди пока еще, в общем, жив.

Более того.

Сигареты иссякали, пачка уходила за пачкой, Брайс неустанно покрывала ожогами тело Бадди, но он ей ничего не выдал. Ни слова не сказал. Вопли – да, и в большом количестве, но – ни слова.

Ну и кто тут гаденыш? Бадди посмеялся над Альфом в аду и над Брайс на кухне. Попробовал посмеяться, но рев радиоприемника забивал его истошные вопли, так что Брайс не услышала слабый голос, с трудом выдавленный из распухших, в нарывах, губ, свисающих с окровавленной, раздутой, излупцованной физиономии.

Кто тут гаде...

Дверь.

Бадди заметил ее краем глаза, и его мысли покатили по другому пути.

Дверь. В противоположном углу комнаты – входная дверь, ведущая наружу, где есть люди. Люди... они могут прийти на помощь, спасти Бадди, вырвав его из зловещего сна, в котором он пребывал.

Дверь. Брайс была на кухне, а дверь поджидала Бадди. Бадди нужно было всего-то подойти к двери, открыть ее и добраться до славных, готовых помочь зверски избитому и истерзанному земляку лос-анджелесцев.

Но он не мог подойти.

Брайс что-то сделала с его ногами. Что-то такое, из-за чего Бадди не хотел смотреть вниз, зная наверняка, что им станет от этого еще больнее.