Все и немного больше

— Я слишком долго был вдали от дома и забыл, как ведется светская беседа между мужчиной и женщиной.

— Все нормально, — равнодушным тоном сказала Мэрилин.

— Я не хотел давить вас своей риторикой.

— Это я вас спровоцировала.

Он посмотрел по сторонам.

— Вы, конечно, правы… Я всегда знал, что папа очень талантлив… Мало приятного чувствовать себя худосочным отпрыском в тени огромного дуба.

— Вы хотите сказать, что тоже пишете?

— Это фамильная болезнь всех Ферно. Я не похож на Би-Джей. Она может обращаться к нему за помощью. Я — никогда. Я могу только рычать и прятаться, словно раненый щенок. Нужно признать, что война стала в какой-то степени благом для меня. На «Энтерпрайзе» мне не нужно тюкать на старом «ремингтоне» и говорить себе, что Джошуа Ферно изливает на массы сентиментальщину, а Линкольн Ферно пишет умную, лирическую прозу, творит великий американский роман…

— Линк…

— Вы позволите мне закончить? Мэрилин, когда война кончится, я стану водопроводчиком, землекопом, грабителем — кем угодно, только не писателем.

— Мне не следовало спорить… Это мне не свойственно. И к тому же я ничего не смыслю ни в литературе, ни в сценариях.

— Вы удивительно остроумно высказались и о том, и о другом, — сказал он. — И еще одна вещь… Я соврал бы, если бы сказал, что не хочу вас. Но это не полно.

— Это не так?

— Вы чудо природы, Мэрилин Уэйс. Хотя мне страшно хочется касаться вас, я счастлив и от того, что могу просто смотреть на вас. — Голос его стал хриплым. Мэрилин вся дрожала. Она чувствовала себя незащищенной, уязвимой, покорной, чего-то ждущей.

Ты знаешь его всего один час, сказала она себе.

— Друзья? — спросил он.

— Друзья, — пробормотала она.

— Мои родители, должно быть, уже пришли домой и хотят видеть меня… Мэрилин, где вы живете?

Она сказала свой адрес, и они поехали по окутанным туманом сумеречным улицам.

Домишко Уэйсов был построен самовольно над двухместным гаражом. Эта малосимпатичная часть Беверли Хиллз состояла из небольших бунгало, построенных без разрешения властей, но из-за нехватки жилья в условиях военного времени отцы города смотрели на это сквозь пальцы, и полиция не задавала вопросов относительно легальности существования строений.

Шторы на окнах были опущены, и свет пробивался только снизу и с боков. Поднимаясь по шаткой, скрипучей лестнице, Мэрилин вспомнила их короткую остановку в Северном Хиллкресте, где вышла Би-Джей. Семья Ферно жила в роскошном особняке, который, подобно дремлющему льву эпохи Тюдоров, расположился на живописной, изумрудно-зеленой лужайке. Мэрилин было стыдно из-за того, что Линк увидел ее нищету.

С каждой ступенькой все сильнее ощущался запах жареного цыпленка, и все громче слышалось бравурное пение Нолаби. Линк дотронулся до руки Мэрилин и забрал у нее книги.

Когда Линк и Мэрилин преодолели лестницу, песня Нолаби внезапно оборвалась. Линк посмотрел на Мэрилин и молча вернул ей книги. Затем, не попрощавшись, повернулся и стал спускаться вниз. Мэрилин смотрела, как вечерние тени поглощали его высокую, красивую фигуру.

4

Помещение имело квадратную форму, если не считать узкого выступа, который вел в ванную. На этом пространстве Уэйсы разместили весь свой разношерстный скарб: три исцарапанных металлических складных стула окружали фамильный красного дерева стол; вдоль стены — два гардероба в викторианском стиле, украшенные затейливой резьбой, между ними был засунут пружинный матрас Нолаби, застеленный не покрывалом, а видавшим виды красным восточным ковром.

Никто из Уэйсов не имел представления, как вести дом, и их личные вещи лежали там, где владельцы сумели их приткнуть.

Металлическая решетка, увешенная обложками из журналов для любителей кино, упиралась в стену, отгораживая импровизированную кухню, где Нолаби колдовала над цыпленком. Ее брюки прикрывал пестрый цветастый фартук, а голову украшал ярко-красный тюрбан, в котором она обычно ходила на работу.

Уже почти год Нолаби работала на авиационном заводе Хью. Война, забрав десять миллионов мужчин, нуждалась в вооружении, и после Великой депрессии промышленность ожила. Работа шла в три смены, рабочих брали независимо от пола, возраста и цвета кожи. На завод Нолаби была принята без каких-либо испытаний и тестов. Ее тщеславию льстила мысль, что подумали бы Фэрберны и Ройсы, если бы увидели, как она склепывает крылья Б-19, стоя между двумя негритянками, из которых более молодая была шоколадного цвета, а ее мать — совсем черная и с которыми она была в дружеских отношениях. Ее предки, как и предки Шилтона, были рабовладельцами; Нолаби, как и все другие из их рода, не испытывала никаких мазохистских угрызений совести или чувства вины по этому поводу. Она была уверена, что ее предки вели себя порядочно по отношению к своим темнокожим рабам — как могло быть иначе? Ведь они относились к благородному сословию Джорджии.