Всё и сразу

– Мне-то почем знать.

– Ту самую женщину?

– Например.

– Квартирку в Лондоне?

– Угу.

– «Оскар» за рекламу?

– Пожалуй.

– А дальше?

Я подмигиваю:

– Сам знаешь.

Он вдруг замедляет шаг:

– Твоя страсть.

– Да ладно, я пошутил.

Но он уже развернулся и торопливо ковыляет прочь.

– Да шучу я, Нандо!

– Никакие это не шутки, бестолочь, – его щеки снова ввалились. – Выходит, зависти твоей не что-то одно нужно.

– Ну-ка, ну-ка…

– Ей нужно все и сразу. – Он останавливается. – Завладеть тобой, Сандро Пальярани, завладеть целиком и полностью, со всем твоим дерьмом.

Я молча затягиваюсь сигаретой. Он бросает свою, не докурив:

– А по-моему, в конечном итоге нам нужны-то всего две-три вещи, ради которых мы в этот мир и приходим.

– Ну ты философ.

– Ну ты дубина.

Дальше мы идем порознь, а вокруг вяло шевелится Римини. Вот уже два десятка лет мы ждем июльской толчеи, что в былые времена, года до 2002-го, наступала еще в мае. Я спрашиваю, не взять ли мороженого, он ворчит, что ему и так неплохо, а когда я беру себе, сердито фыркает при виде сливок и губы облизывает.

– Что до меня, я, пожалуй, позавидовал, когда Николини тот участок купили.

– В Сантарканджело?

– Повезло им, что уж тут говорить.

– А я на днях с Даниеле виделся.

– И как он?

– В перерыве между гастролями.

– Видел его по телевизору в какой-то фантастике. – Он колеблется, куда свернуть. Подталкиваю его в сторону пьяцца Триполи, одновременно ускоряя шаг, и мы углубляемся в лабиринт улочек, стекающихся от ресторана «Баунти» к площади. В какой-то момент он вдруг притормаживает, заскакивает в табачную лавку. Выходит с зажигалкой и тут же принимается впустую крутить колесико, сыпля искрами: как мальчишка, ей-богу, о чем я ему и говорю.

– Эх, молодежь. Все она, зависть проклятая! – Перейдя площадь, мы оказываемся у церкви. Доев мороженое, я выбрасываю салфетку и поднимаю глаза на «Атлантиду»: там открыто, в дверях маячит седовласая дама.

– Ну что, – спрашиваю, – поворачиваем обратно?

– Погоди, дай что покажу.

И он ведет меня прямо туда. Седовласой даме заявляет, что я его сын, которому он хочет показать настоящее веселье. Дама улыбается, и вот мы уже на лестнице. Народу – не протолкнуться, музыки нет, из кондиционера сквозит в затылок. Спустившись на добрую сотню ступенек, оказываемся в огромном зале. Танцпол где-то в глубине.

– Вот, – говорит он.

Сзади уже напирает толпа, от пятидесяти и старше, редко моложе, у всех в руках ковбойские шляпы. Он машет мне в направлении барной стойки и вскоре уже вовсю болтает с девицей в жилетке поверх белой рубашки.

– Что будешь пить? – спрашивает меня девица. – Твой папаня берет самбуку.

– Сойдет и самбука, спасибо. – Я забираюсь на табурет.

В полуметре от меня он протягивает барменше пару купюр и тоже садится. Народ прибывает, но тут слышится музыка, то ли фолк, то ли кантри, и все валят на танцпол. Пока я прихлебываю самбуку, он склоняется к моему уху:

– Вот, – повторяет, – как мамы не стало, хожу сюда.

Восемь секунд: в среднем именно столько новичку удается не раскрывать другим игрокам полученную комбинацию.

Его ноги под табуреткой приплясывают, дергаются, щелкают каблуками, а сам он время от времени, оглядев зал, люстры на потолке и ковбоев, косится на меня. Я смущенно отворачиваюсь в дальний угол, а когда возвращаюсь на исходную, он по-прежнему не сводит с меня глаз. Давай, киваю я наконец, иди, будто уступаю настойчивой просьбе.

Прикончив самбуку, он поднимается, закатывает повыше рукава. Потом взмахивает кистью, чуть выворачивая запястье, и я понимаю, что точно такое же движение, только с зажатой в руке шляпой, делают сейчас все на танцполе. А он уже мотает головой в ту сторону, приглашая меня.

– Иди сам.

Он забирается на капитанский мостик, откуда запускает музыку коренастый мужичок в джинсах, перекидывается с ним парой фраз, и коренастый достает из-под стола стопку ковбойских шляп, позволяя выбрать любую. Он берет две, благодарит и возвращается ко мне:

– Давай станцуем!

Но я не танцую. Так и сижу, держа в руке шляпу, как у Джона Уэйна[20]: вокруг тульи черная лента с металлическими заклепками.

А он-то где? Дождавшись окончания песни, пробрался по проходу между стульями и, расправив плечи и выпрямив ноги, занял место среди прочих на танцполе. Вместе они составляют семь горизонтальных шеренг, по десятку танцоров в каждой, примерно в полуметре друг от друга. Когда снова начинается музыка, он, держа шляпу за тулью, медленно поднимает ее от бедра к лицу, поворачивает к себе и надевает.

Потом, прогнувшись, трижды хлопает в ладоши, и вместе с ним пируэт с перестроением в соседний ряд совершают все остальные. Они одновременно снимают шляпы, одновременно начинают шаги – вперед, назад, пристукивая пяткой перед пируэтом. Вот он невероятно серьезен и полностью сосредоточен на своих ногах, а секунду спустя вдруг разражается хохотом.

Еще раз. И еще. Ведь он и есть Джон Уэйн.

Чтобы попасть в ближний круг, нужно, не наживая неприятностей, полгода поиграть за полутора десятками столов. Зато после говорят: ты свой.

Там, в Милане, став своим, я получил прозвище Римини.