Всё и сразу

Он как-то признался, что после свадьбы всех растерял. Остался только теннис с железнодорожниками и вечера с мужьями ее подруг. Он потихоньку влился, даже стал душой компании, а потом вдруг: этот мне не нравится. Почему не нравится? Шестое чувство. А с тем не хочу больше общаться. Почему не хочешь? Шестое чувство. А тому нельзя доверять. Откуда ты знаешь? Шестое чувство. Чувство, что все они поголовно влюблены в его Катерину.

Дружок из Червии действительно заходит, но даже куртки не снимает, у него девичьи ресницы, а говорит, будто кашу жует. Называет его Фердинандо. В какой-то момент я слышу, как они друг друга подкалывают: в молодости, что ли, привыкли так развлекаться?

Телефон зазвонил в поезде, на полпути в Болонью. На экране высветился номер с кодом Римини. Стоило мне снять трубку, как некий голос сообщил, что я выиграл шестьдесят.

– Что-что?

– Шестьдесят евро, дорогуша!

– Алло? Кто это?

– Эммет88.

– Бруни, ты?

– Правильно сделал, что поставил десятку, а не пятерку.

– Эммет выиграл?

– У тебя дар, Сандро.

На мне его ржаво-бурый свитер с заплатками на локтях, от которого разит лосьоном после бритья, – он разглядывает меня, как в детстве, когда я брал у него что-нибудь поносить.

– Плечи шире, что ты вечно горбишься!

Я расправляю плечи, встаю перед ним, разглаживаю плотный кашемир на груди, животе, боках, локтях:

– Не слишком кургузо?

– Тебе идет, – подозвав меня ближе, он протягивает руку и помогает одернуть сзади. – Катерина его на целый день замачивала, но запах мой так и не отбила.

И закрывает глаза.

– Алло, Сандро? У меня для тебя кое-что есть. Ветер, а не конь!

– Привет, Бруни! Я в универе, потом перезвоню, можно?

– Фаворит сдулся, но об этом пока никто не знает. Ирландец его живьем сожрет.

– Я свой выигрыш, те шестьдесят, потихоньку в «Диане» спускаю. Знаешь это место? Тортеллини в бульоне – пальчики оближешь.

– Поставь двадцатку на ирландца. Ветер, не прогадаешь!

– Ну, не знаю, Бруни…

– С твоим-то даром грех не поставить!

– Двадцатку?

– Да, двадцатку.

Засыпает он всегда часов в восемь вечера, но спит неспокойно: приходится держать дверь открытой, чтобы я мог услышать, если вдруг что понадобится. Просится в туалет, сменить позу, месяц назад хотел выйти на террасу вдохнуть первый прохладный бриз.

На сей раз он отрубается сразу, а следом и я. Проснувшись на рассвете, сразу бегу к нему: он не спит и вроде ничем не занят, но вид такой, будто всю ночь глаз не сомкнул.

– Два важных момента, Сандрин.

– Слушаю.

– Тебе нужен помощник, какой-нибудь медбрат из больницы на виа Дарио Кампана, а то ты совсем вымотался.

– Ничего я не вымотался.

Он переводит дух:

– А другое дело вот какое. Хочу маме цветов отвезти.

– Я отвезу.

– И меня захвати.

– Сегодня?

– Завтра у меня сил не будет.

Я не спеша помогаю ему со спортивным костюмом: сперва треники, потом куртку. Держась за перила, спускаемся по лестнице, садимся в машину. Он радуется, что поедем на «пятерке». Сиденье отодвинуто, вдоль дверцы уложена подушка, и когда на выезде из двора машину слегка подбрасывает, он показывает мне большой палец: мол, окей. Сразу набираю скорость, так «рено» меньше мотает. Хотя вообще-то она не хотела, чтобы ей носили цветы.

За двадцать минут он несколько раз меня поправляет, не давая срезать повороты, и, конечно, сразу замечает у входа на кладбище Леле: тот уже поджидает нас, присев на капот своей машины.

– Ты и его сдернул.

– Пустяки.

Леле открывает ему дверцу, подхватывает подушку, пока та не упала. Мы помогаем Нандо выбраться и под локотки ведем к колумбарию. Там берем на руки, шатаясь, взбираемся по лестнице.

– Прошу прощения.

– Да что уж… – Леле отходит, оставляя нас вдвоем.

Я провожу его к ней, помогаю усесться в кресло и ретируюсь, а он еще долго глядит на надгробие, подперев правой рукой подбородок.

Когда мы возвращаемся домой, он уже совершенно измотан. Но оставленный в ванной свет, разумеется, замечает.

– Потом выключу.

– Вечно у тебя все потом…

Я даже не успеваю переодеть его на ночь. Он просто падает на кровать: веки полуприкрыты, что-то бормочет, но слов не разобрать. Как можно аккуратнее укладываю, поднимаю жалюзи, и в комнату вместе с ранним закатом входит вечер.

Уходя, думаю закрыть дверь, но в итоге оставляю щелку. Потом принимаю душ, разогреваю пьяду. Немного прошутто, немного страккино. Жую, глотаю, за окном Сабатини разожгли мангал, дым валит клубами, а косой луч света освещает кактус на подоконнике, нашу этажерку… И кофемолку, стоящую только красоты ради.

– Сколько ему осталось?

– Пара месяцев, от силы три. – Меня онколог тоже держит в дверях.

– Поджелудочная, как у его отца.

– При мне он об этом не упоминал. – Обойдя стол, она наконец садится в кресло, жестом предлагает мне устраиваться напротив. Я остаюсь стоять. Стены в кабинете лимонные, на дальней фотография ребенка в белом фехтовальном костюме. И никакой тебе безмятежности.

Три месяца. Сегодня пошел четвертый. По вечерам он иногда рассказывает мне, какие гирлянды вешают Сабатини на Рождество: если они, как обычно, решат повесить их заранее, месяцев станет пять.