Всё и сразу

Я на распутье: уйти за свои или попытаться исполнить «удар кролика», грандиозный блеф. Кролик добивается цели, если выглядит естественно. Главное – не дать им понять, к чему ты клонишь: повышать по мелочи, тянуть время, не спеша, но и не слишком расслабляясь. Не терять тонуса, поглядывать в свои карты, то откладывая, то разворачивая веером, уверенно, без театральных жестов, двигать фишки в банк.

А банк тем временем увеличивается до десяти тысяч трехсот: мы с цыпленком все повышаем. И с каждым новым кругом, с каждой ставкой я воображаю, что кладу очередной кирпич в стену строящегося храма инков. Этот образ позволяет мне отрешиться от происходящего, что называется, выпасть из контекста: я сразу выгляжу спокойнее, черты лица не искажены, щеки не горят.

Так продолжается, пока воображаемый храм не достигает трех четвертей своей высоты: отвечая на ставки цыпленка, я подстегиваю свое желание увидеть его завершенным. Никаких сомнений, он будет достроен! Мы доходим до восемнадцати тысяч с мелочью.

Я уравниваю, цыпленок не возражает, храм инков завершен, и мы наконец вскрываемся. Но прежде чем показать свои карты, я на секунду задумываюсь, как стану заполнять яму, которую сам себе вырыл: долг, конечно, переведут на моего гендиректора, он вычтет часть из моей зарплаты, но этого не хватит, и тогда придется звонить в Римини.

Вскрываемся: у цыпленка тоже голяк. Но у меня червы, а червы старше. Я уношу домой почти девятнадцать тысяч.

На следующий день Джулия говорит: играешь, значит.

Нога свешивается с кровати, щиколотка в синюшной паутине вен. Это из-за меня он, опустошенный, задыхающийся, до сих пор цепляется за жизнь. А я все не могу собраться с силами, чтобы его оплакать, и от этого хочется плакать только сильнее.

Разделить расчетный счет мы с ним так и не решились. Обнаружив недостачу в сейфе, он сходил в банк и распечатал список транзакций. В среднем по двадцать шесть снятий в месяц за последние полтора года, крупные пополнения наличными каждые сорок дней. С точки зрения управляющего: движение средств, характерное для небольшого предприятия.

По ночам он задыхается: долгие паузы между вдохами, бульканье и шипение на выдохе.

Слышны и стоны: монотонные звуки, что умирают в горле, не успев сорваться с губ, будто воет в лесу зверь.

Он ворочается в постели, то приподнимаясь на локте, то укладываясь и немедленно приподнимаясь снова. Окликаю, в ответ стон, пока не окликну еще раз.

Перед рассветом он колотит рукой по тумбочке. Настольная лампа падает на ковер, рука так и остается висеть плетью. Веки опущены, в тихом сипении сквозит хрип. На запястье темное пятно: кровь.

Заклеиваю ссадину пластырем, он не шевелится, только бормочет что-то. Из уголка рта по шее тянется нитка слюны, я вытираю ее, потом поправляю подушку, укладываю руки вдоль туловища. Одну он сразу отдергивает.

– Так ты, оказывается, с нами, Нандо!

Отдергивает и вторую.

Середина утра, он открывает глаза, бессмысленно шарит взглядом по комнате, пока не натыкается на меня. Обнаруживает пластырь на запястье, оборачивается к тумбочке. Потом снова принимается изучать пластырь и успокаивается, только когда я натягиваю ему простыню до груди.

– Чего ради, спрашивается, я до сих пор тут?

– Ну же, не надо так…

– И как только мама умудрилась…

– Что умудрилась?

– Да раньше меня уйти!

На пластыре выступает кровь, я тянусь его сменить.

– А помнишь, что она сказала нам в Монтескудо в тот вечер, когда налетели светлячки?

Он кивает, что помнит. Я убираю с его лба торчащий чубчик.

– Карты, это из них она все узнала. А ты-то помнишь?

– Только Катеринин загар и светлячков.

Она нашла меня в подвале – где же я еще мог пропадать. Я уже не был ребенком, но и до Джулии оставалось еще ого-го сколько. Тогда-то они и обнаружили очередной налет на сейф.

– Котя, ты здесь? – открыв дверь-гармошку, она сразу услышала, как я шуршу в углу за вешалками. Но свет включать не стала, просто нащупала галошницу и села. Так мы просидели довольно долго, не просто в молчании, а в абсолютной тишине, едва дыша, хотя в какой-то момент она, кажется, и дышать перестала. Наконец я заорал, чтобы она ушла, а когда остался один, вцепился в висящие куртки и понял, что мне нужно было сказать ей одно-единственное слово: мама.

Мучительная боль в боку, он пытается встать, но не может. Снова ложится, отвернув голову к краю кровати. Горло сжимает рвотный позыв. Я подставляю ведро – ничего, и он снова откидывается на подушку, а я вытираю ему усы.

Звоню Амедео, тот советует немедленно вызывать паллиативщиков. Сам он заскочит утром, но, если начнутся мышечные сокращения, я должен сразу ему сообщить.

– Какие сокращения?

– Спазмы, судороги. Когда тело дергается помимо его воли. Я буду завтра в восемь. – Амедео едва слышно.

– Приходи сейчас, – я тоже понижаю голос.

– Что-что?

– Сейчас!

– Сейчас я не могу.

Я прижимаю телефон к уху:

– Я не справляюсь, Амедео.

– А у меня смена в больнице.

– Я не справляюсь.

– Сегодня к девяти. Заскочу на пару часов, – добавляет он совсем тихо.

– Не справляюсь.

За столом: казаться одним, быть другим. Это, значит, и есть дар?