Все изменяет тебе

Все эти люди пожелали мне удачи на моем новом поприще и попросили меня навострить уши и не упустить никаких ценных сведений насчет Пенбори и его друзей, ни одного намека, из которого рабочие могли бы понять, чего им ждать с наступлением осени. В семь часов я зашагал к Большому дому.

— Когда же я буду играть? — спросил я Джабеца, торопливо уписывая небольшой кекс с вареньем, пока Агнес не было в кухне. Мне не хотелось восстанавливать против себя кухарку, хотя, надо сказать, что, появившись в похоронном костюме и в белоснежной рубашке с рюшами, я сразу поднялся в ее глазах очень высоко.

— Не сейчас еще. Когда настанет время, я в точности скажу тебе, что и как делать. Ты будешь хорошо вознагражден — и за потраченное время и за работу.

— В этом доме все как будто уверены, что они властны все купить за деньги! По сравнению с нами, простыми смертными, у здешних обитателей даже и руки устроены как — то по — особому.

Пока Джабец двигался, я внимательно следил за сосредоточенным выражением его лица, за его усердными и ловкими пальцами, походя устранявшими всякие мелкие неполадки, которых мои глаза не уловили бы за целую вечность. И мне стало ясно, что вся — то жизнь его целиком ушла на воображаемый полет, стремительный и упоительный, хотя в действительности крылья его плотно прижаты к стенкам клетки.

— Вы вполне довольны своей судьбой, Джабец, не правда ли? — спросил я дворецкого.

— Что за глупый вопрос? Конечно, доволен.

— И никогда вас не тянуло вдаль?

— А разве вблизи или вдали бывает что — нибудь лучшее?

— И вы всем довольны здесь?

— Я никогда и ни на минуту не впадал в уныние.

— Вот чертовщина!

— Попридержи — ка свой язык, арфист!

Я жевал кекс, отказавшись от мысли вести с Джабе- пем дальнейшую дискуссию на тему о механике жизни. Ясно, что мы с ним изготовлены на разных машинах. Для него весь земной шар, с его чудесными контрастами величия и ничтожества, не что иное, как пышная булка, свежесть и ароматность которой следует сохранять на потребу господ Пенбори…

Тут дверь со двора приоткрылась и в кухню вошел молодой человек лет двадцати с небольшим. Он был одет в такой же черный костюм, как и я, но вся его изможденная фигура наводила на мысль о какой — то тяжкой болезни. Глаза его горели — не то от страха, не то от вожделения. Руки дрожали. На них надеты были свежепростиранные белые перчатки из какой — то дешевой хлопчатобумажной ткани. Они были слишком широки и, казалось, вот — вот стекут с кончиков его пальцев, как струи разбавленного водой молока. Под мышкой он держал скрипичный футляр.

— Присядь, Феликс! — сказал Джабец. Потом, повернувшись в мою сторону, добавил: — Это Феликс Джеймисон, твой коллега, арфист. Как скрипач, он будет вести главную партию, а тебе на твоей арфе придется только чуть внятно вторить ему. Я сам слышал, как мисс Элен сегодня утром объясняла это Феликсу.

— Вполне справедливое распределение, т— сказал я и, улыбаясь, кивнул Феликсу, чтоб хоть немножко рассеять его страх.

Что бы мне ни пришлось делать напару с Феликсом, я всегда предпочел бы делать это невнятно. Потому что любое членораздельное суждение, даже если оно коснется каких — нибудь пустяков, может вывести беднягу из равновесия. На мою улыбку Феликс не откликнулся, а только вытер лицо носовым платком. Сидя на табурете, который ему пододвинул Джабец, он тихо вздрагивал всем телом.

— Дайте же ему глоток пива1 — сказал я. — Он бледен, как призрак, и выглядит так, будто в каждом кармане у него припасено по обмороку.

Феликс залился смехом — совсем истерически, как девушка.

— Что с ним такое? — спросил я. — Смеяться ему не от чего. Я совсем не шутил насчет обмороков. Так именно он и выглядит. Бледен и как будто просит позволения подержаться за ручку двери, что ведет в покои смерти.

— Это все твоя манера грубо и дико выражаться, арфист, — сказал Джабец. — Она — то и рассмешила Феликса. Ведь он самый милый и приятный из всех мунлийских парней. Уже много лет, как он учится играть на скрипке. Его отец, литейщик, только и мечтает, чтоб Феликс пропиликал себе дорогу, которая уведет его от изнурительного физического труда. Ведь работа на заводе еще и руки его погубила бы. Сегодня он впервые выступит перед мистером Пенбори. А подготовила это дело миссис Боуэн, жена священника, и все потому, что Феликс — сладкопевец и лучший чтец псалмов у мистера Боуэна и, стало быть, его любимчик. Еще только в прошлое воскресенье мистер Боуэн говорил мне, что если Феликс угодит сегодня мистеру Пенбори, то тот может послать его в Аондон — понимаешь, в Лондон, великий город, а там уж и до славы недалеко. Так что сегодня он не только исполнен страхом божьим, нервы у него ходуном ходят. А тут ты еще обрушился на него с своей болтовней о пиве и о ручке двери, ведущей в покои смерти. Это уж слишком, арфист, право, слишком…

— Прости, Феликс, было бы мне известно о твоих чаяниях и затруднениях, я нашел бы какие — нибудь другие слова, что — нибудь ласковое, как летняя ночь, и утешительное, как сама любовь. У меня есть и такие мотивы.