Все к лучшему

— Вы прямо как моя мама, — Норм силится улыбнуться, но медсестре не до шуток.

— Вам бы следовало вызвать скорую.

— Лучше позвоните моему доктору. Его зовут Ларри Сандерсон, он член этого клуба. Он сейчас где-то на поле.

— Он сегодня здесь?

— Да.

Извинившись, медсестра выходит из кабинета. Норм приободряется и улыбается нам.

— Вот видите, — говорит он. — Я не зря старался.

— Невероятно! — Джед качает головой и смеется. — Так вы притворялись?

— Всегда должен быть запасной план, — подтверждает Норм.

Мне же не до смеха.

— Но шрам у тебя на груди настоящий, — замечаю я.

— Да, — соглашается Норм, оглядывая шрам. — Настоящий.

— Что с тобой случилось?

— У меня был сердечный приступ. Прямо во время бизнес-ланча. Пришлось делать шунтирование. — Норм слезает со смотрового стола и натягивает свитер.

— У тебя была операция на открытом сердце, и ты мне даже не позвонил? — недоумеваю я. — Неужели тебе не хотелось, чтобы в такой момент рядом были близкие люди?

Норм грустно смотрит на меня.

— Еще как хотелось. Я боялся, что умру, так и не помирившись с вами. Поверь, ни о чем другом я тогда не думал.

— Так почему же ты нам не позвонил?

Норм опускает глаза, хмурится и качает головой.

— Я не имел на это права, — произносит он голосом, хриплым от затаенной боли. — Знаешь, нет ничего страшнее, чем проснуться в реанимации и не увидеть рядом ни единой родной души. Понять, что никому нет до тебя дела, как будто тебя вообще в природе нет. Умри я тогда, никто бы обо мне даже не вспомнил. Доктора меня поздравляли, а я жалел, что не умер у них на столе. — Норм откашливается, утирая набежавшую слезу тыльной стороной грязной ладони. — Это был худший день в моей жизни, — признается он наконец. — При том что мне и без того жилось несладко.

— Надо было позвонить мне, — настаиваю я.

— Эх, если бы да кабы…

— Какая же ты все-таки скотина.

Норм поднимает на меня глаза.

— Старая песня.

Наш разговор прерывает приход медсестры, которая привела доктора Сандерсона. Его присутствие здесь после злоключений этого дня кажется чем-то фантастическим — настолько нереальным, что я лишаюсь дара речи. Со времени нашей последней встречи он ничуть не изменился, разве что без белого халата кажется шире в бедрах. Как и прочие члены клуба, он одет в белую рубашку и коричневые хлопчатобумажные брюки; доктор встревоженно оглядывает нашу заляпанную грязью одежду и чумазые лица.

— Прошу прощения, — бросает он Норму, — мы с вами знакомы?

— Вы знакомы с моим сыном, — отвечает тот, указывая на меня.

— Здравствуйте, — тупо говорю я. — Я Закари Кинг, ваш пациент.

— Я вас помню, — соглашается Сандерсон и хмурится, пытаясь понять, что происходит. — Что случилось?

— Сегодня мне должны были сообщить результаты биопсии, — поясняю я. — Но вас не было в клинике, и никто мне ничего не сказал.

Тут до Сандерсона доходит, в чем дело, и широко распахнув глаза от удивления, он спрашивает меня:

— Значит, вы приехали сюда, чтобы встретиться со мной?

— Я всего лишь хотел узнать результаты анализов, — киваю я.

На виске Сандерсона бьется багровая жилка, на скулах играют желваки. Доктор впивается в меня взглядом.

— Это неслыханно, — раздраженно произносит он. — Это просто недопустимо.

Он резко разворачивается и хочет уйти, но Джед опережает его и загораживает дверь.

— Послушайте, — говорит он. — В конце концов все мы ошибаемся. Я верю, что вы никогда сознательно не заставили бы пациента лишних три дня в холодном поту дожидаться результатов биопсии. Я понимаю ваше раздражение, но есть вещи и поважнее, вы согласны? — Он снимает с пояса сотовый телефон и протягивает доктору. — Пожалуйста, позвоните в клинику.

Сандерсон сверлит Джеда взглядом, достает собственный телефон и отходит в угол, чтобы пообщаться без лишних ушей. Я жду, пока доктор договорит, и мое сердце отбивает отчаянную морзянку, воздух густеет, словно я вдыхаю сироп. Я лихорадочно пытаюсь помолиться, сочинить хоть какое-нибудь связное послание Всевышнему, но при мысли о Боге представляю себе картинку из книги о сотворении мира и рае, которую читал ребенком: у Адама были темные глаза и рыжеватые волосы, а Ева была брюнеткой с красными, как вишня, губами и такими большими наивными голубыми глазами, что мне уже тогда хотелось встряхнуть ее и сказать: даже дураку понятно, что от змея ничего хорошего ждать не приходится. Бога изобразили в виде бьющих из облака лучей света, похожих на спецэффекты, но в детстве я об этом не задумывался. Тогда я воображал себе Бога похожим на Адама. Тут меня осеняет, что образ Господа, с детства сложившийся у меня в голове, на самом деле не что иное, как грубое подобие того нарисованного Адама с фиговыми листьями на причинном месте. Вот кому я молился в те редкие минуты, когда на меня нападала такая блажь, и последствия этой путаницы с религиозной точки зрения оказались самыми плачевными.