Все, кого мы убили. Книга 1

Свободное время посвящал я живописи, без труда уговорив Артамонова давать мне уроки итальянского карандаша. Я же посвятил его в древние эпиграфы, кои он научился классифицировать довольно споро, имея врождённые способности к языкам и известную долю иронического цинизма, необходимого любому историку. Всё это ещё более сблизило нас, ведь в каждом творце живёт снисходительный учитель. Изучение прошлого этого многоликого края стало вторым моим развлечением, и вскоре к неудовольствию своему понял я, что, читая Страбона, Полибия и Флавия, нахожу в них более верные сведения, нежели в современных творениях. В археологическом же отношении и вовсе не отыскал я работ, сколь-нибудь более подробных, нежели пробежка по достопримечательностям в промежуток двух кораблей. Но недостатки эти грозили обернуться достоинствами, ибо давали мне возможность первым прославить имя своё на поприще сем.

Покушения на меня прекратились, что всего более приписал я своей предусмотрительности в отношении денег и некоторых чересчур приметных древностей. Но с течением времени Бейрут становился для меня менее и менее уютным, и слишком часто я ощущал на себе чьи-то пристальные взоры и слежку. Впрочем, мне могло просто казаться. Я старался не обращать на это внимания, но несколько раз просил Прохора следовать далеко позади и наблюдать, не проявляет ли кто ко мне излишнего интереса.

После Благовещения получил я короткое письмо от Муравьева. Оно насторожило меня тем, что так поспешно написал он свой ответ. Едва ли не в каждой строке усматривал я вольный или невольный его щелчок мне по носу. Казалось, затем только читал я это, чтобы почувствовать, каково же осознавать в мире сем свою ничтожность.

«Сфинксы мои, бесхозные и забытые французами по увлечению ими новой революцией, Рибопьер сторговал вторично за 64 тысячи рублей, имея соизволение заплатить деньги из положенной России контрибуции, и уже утверждено место на Университетской набережной напротив Академии Художеств. Сам Тон взялся за проект пристани – последнего и вечного, надеюсь, их пристанища, а Монферан пожелал меж них воздвигнуть гигантского Осириса…

Вижу, Алексей, что и тебя заняло наше маленькое дельце! Я о Дашкове, что молчаливостью соперничает со Сфинксом, а загадки задаёт почище последнего. Что ж, вот тебе новая пища для раздумий. Минуло три месяца, как твой покорный слуга добивается приёма у сего господина. Представь себе, уже и на высочайшей аудиенции побывал, а любезному товарищу министра всё недосуг. Хотя имею достоверные сведения, что рукопись мою он читал и некоторым образом одобрил. Махнул я, отправился к профессору Воробьёву. Тот не медлил и принял меня ласково, долго расшаркивался. Мы премило беседовали о Святой Земле, и я, признаюсь, стал жертвой чудесных его холстов, живо воскресивших в моей памяти время не столь ещё отдалённого паломничества. Писал он в тот вечер несвойственный себе сюжет о битве Персея с Медузой, но поспешил скрыть его занавеской, как несовершённый. Так что, возможно, скоро станем мы свидетелями новой грани его творчества. Видел его «Вечер у Абу-Гоша, арабского шейха» и заверил его, что могу поручиться за похожесть, так как побывал у разбойника и сам. Немало проговорили мы о Храме, и тут я, признаюсь, использовал твои сведения о скорых пожертвованиях, переданные патриарху. Казалось, уж совсем подкупил его своими похвалами (чуть не написал: похвальбами) и ничто не предвещало грозы; я уж рассчитывал разговорить мастера, но стоило мне поинтересоваться зарисовками сераля, как он неожиданно посуровел и поскорее выпроводил меня вон, сославшись на срочное дело в Академии. В прихожей, стремясь загладить неловкость, он прошептал, что его миссия остаётся непонятой им самим, и что он совсем не желает углубляться в подробности. Как я мог догадаться, само слово «сераль» есть для него нечто более запретное, нежели одноименный град для простого китайца. Он дал слово… тут не думай, друг Алексей, что он дал кому-то слово не распространяться о своих деяниях далее некоего невидимого предела – он обещал никому не сообщать о моих расспросах. Да, вот ещё, что я скажу, достоверно, что получил он пожизненную пенсию за выполнение того поручения».

Я несколько раз перечитал этот его пассаж, прежде чем продолжил, перевернув страницу. Во-первых, он лукавил. Из моего вежливого ему ответа никак не вытекало ни капли моего интереса к его дознанию. Во-вторых, как раз напротив. С некоей целью: он пытался вовлечь меня в своё разбирательство даже против моей воли. Интрига, которую он описывал, казалась мне надуманной, а весь сюжет – неумеренно раздутым. Всё же в нём ещё не умер дурной поэт, дабы породить хорошего хроникёра.