Все, кого мы убили. Книга 2

– Хороший вопрос, – ответил он не сразу. – Не знаю. Думаю, надежда на мою благодарность, чтобы я вновь пустил вас впереди себя размечать нашу общую дорогу. Или слово: не причинять вреда дорогому вам существу. Ведь если любишь, главное – благополучие любимого. Лично вам я ничего не обещаю, ибо весьма близких врагов, желающих расправиться с вами, помимо меня у вас предостаточно.

Путь обратно по коридору казался бесконечным. Надежды рухнули. А вскоре кузнец, сопровождаемый двумя безучастными солдатами, лишь оружием выделявшимися среди каторжников, привычно отмерил на локте кусок цепи и равнодушно заковал мои ноги в железные обручи.

Два дня он не появлялся, и я решил уже, что с допросами кончено.

Но я ошибся. Грубые кольца тёрли мне ноги, когда ступал я в третий раз привычной уже дорогой. На сей раз он пришёл в сопровождении какого-то человека, лицо которого скрывалось во тьме глубокого капюшона.

– Сегодня я убываю, – сообщил он. – Итак, ваш ответ.

– Мне нужны гарантии.

– Вы ознакомились с письмом? – спросил Беранже. – Один из моих друзей скоро собирается в ваши края. Он мог бы передать ответ.

– Я лишён пера и бумаги. Как и веры вам.

– Вы могли бы передать на словах, бумага так ненадёжна и может попасть недругам.

Мне и без того стоило чудовищного труда хранить хладнокровие. Он наблюдал за моими зрачками и руками – тем, что прежде всего выдаёт чувства человека.

– Мы лишь друзья, – солгал я. – Из письма, что вы дали мне, это вам, надеюсь, стало ясно.

– Тогда вам не о чем беспокоиться, – произнёс чей-то знакомый голос.

– Я предпочитаю оставить вас. – Шепча это, полковник наклонился близко ко мне, но не из вежливости, а чтобы я мог увидеть, как его спутник опускает с лица покрывало. Не ужас, а отвращение овладели мной, когда я узнал в этом человеке Этьена Голуа. Они что же – все здесь заодно, или есть хоть кто-то, кого я могу не считать за оборотня?

Ещё не в силах сопоставить факты и связи, я просунул руку между прутьев и придавил Беранже за шею к решётке. Мне удалось прижать его так крепко, чтобы он не мог звать на помощь, не мог говорить. Я тянул его на себя, книзу, и вскоре он рухнул на колени, а глухой сип не мог стать призывом караула. Ещё немного, и я, возможно, сломал бы ему шею, но мне слишком многое хотелось ему высказать.

Подоспевший наконец Голуа бросился на землю, чтобы укусить меня за руку – более ничто не могло спасти его компаньона.

– Я отыщу вас и с того света, Беранже, если только вы посмеете сделать какую-нибудь подлость в отношении княжны Анны, – успел я напоследок бросить я в ухо врага, прежде чем отпустить его за мгновение до того, как челюсти сомкнулись бы на запястье.

Беранже накинулся на Голуа с упрёками, но я не мог разобрать его итальянский. Голуа с достоинством и, кажется, не без злорадства, оправдывался, что не вступился сразу лишь потому, что думал, будто мы ведём тайную беседу, не предназначенную его ушам. С виду это могло считаться за правду, но неспешность его могла объясняться и радостью унижения своего сподвижника, а то и желанием доказать тому, что без него и он пропадёт ни за грош.

Они удалились, и пока стража медленно передвигалась ко мне, я увидел втоптанный коленом Этьена в пыль платок. Я протянул руку и взял его. Самый обыкновенный, без вензелей и надписей, он мог пригодиться мне здесь по прямому назначению своему. Если он что-то и хотел сказать этим, я не понимал его.

Им хорошо заплатили, потому что они старались вовсю. Без бакшиша же ни один турок не поднимет батога на человека, совершенно ему постороннего. Мне объявили, что наказание моё состоит из двух сотен ударов длинной бамбуковой палки, которое предстоит мне вытерпеть порциями через день.

6. Карнаухов

Кое-что открылось, когда спустя три дня в тюрьме неожиданно появился Игнатий Карнаухов. Боль моя не давала мне удивляться, кажется, уже ничему. Как теперь и я сам, закованный в кандалы, он попытался играть роль моего товарища по несчастью, обвиняя своих врагов, но не убедил меня открыться. Впрочем, про Карно и Беранже он и не спрашивал, зато Россетти и Голуа упоминал как злейших своих соперников. Я не желал вполне доверять его чересчур свежему шраму и повязке, скрывавшей ранение плеча, уж слишком всё походило на хорошо поставленный полковником спектакль, где сопротивление при аресте нуждалось в подкреплении множеством синяков.

Несколько дней он пытался сблизиться со мной, но я не простил ему дикую выходку в Мегиддо, хотя за Дамаск и Яффу не держал обиды. От побоев он с трудом передвигался и сам, правая нога его изрядно распухла, но он не ленился, хромая, приносить мне смоченные в воде тряпки, облегчавшие хоть на малое время моё положение.