Все люди — враги

На пятый день погода улыбнулась ему, и он почувствовал, что встретился с весной. Деревья, которые на севере стояли еще совсем голые, здесь начали набухать нежными почками; повсюду, а не только в защищенных местах, попадались цветы; птицы пели во весь голос. В этот день он скромно, но изысканно позавтракал в какой-то маленькой придорожной харчевне, где молодая женщина в белом чепце с оборочками подала ему и нескольким сидевшим тут же рабочим свежую ручьевую форель, душистый хлеб, хорошее масло и белое бордоское вино. Хлеб и вино и поныне, как на протяжении многих столетий, оставались основой пищи во всей Южной Европе, где как бы инстинктивно признается их поистине священная природа; ибо это не просто скупость говорит в людях, когда они осуждают напрасную трату хлеба и вина. Здесь хлеб и вино божественны. И никакие попытки наделить их символической святостью не могут уничтожить их божественную сущность. Так по крайней мере думал Тони, наблюдая за завтракавшими людьми, которым прислуживала проворная молчаливая женщина. Ему нравилась их врожденная благопристойность и отсутствие всякой принужденности, — они ели без итальянской неряшливости, без чавкающей нерадивости англичан. Они не проявляли глупой враждебности к иностранцу и не пытались нарушить его покой нескромными вопросами, — они спокойно и просто относились к нему, как к путнику, идущему своей дорогой. Радуясь тому, что ему удалось увидеть эту живую традицию подлинной культуры, Тони продолжал путь в хорошем настроении; ему хотелось верить, что эта деревушка останется навсегда избавленной от всех усовершенствований бизнеса. Часа через два лесная тропинка, по которой он шел, вывела его на широкую прогалину, где между отлогими берегами, поросшими дикими фиалками, бежал ручей. Под углом к ручью до самого горизонта тянулась длинная просека, и, взглянув туда, Тони увидел дикого кабана, который вышел из лесу, пробежал полтораста — двести ярдов по открытому месту и скрылся в чаще на противоположной стороне.

Какая-то удивительная тишина царила на поляне и в лесу, только изредка стрекотала сорока или посвистывал зяблик. Даже ручей струился с таким тихим и однообразным журчанием, что оно и само казалось своеобразной тишиной. В весеннем солнце чувствовалась сила, оно ярко блестело сквозь ветви деревьев, почти лишенных листьев, и оживляло темные фиалки. Тони сел у перекинутого через ручей узенького мостика, и мало-помалу окружавший его Мир стал потихоньку вливаться в него. На одно мгновение его охватил прежний восторг, чувство полного и блаженного слияния с природой, как будто таинственное присутствие богов стремительно овеяло его в знак примирения и прощения. После стольких безрадостных, даром потраченных лет! Он сидел неподвижно, боясь шелохнуться или дохнуть, ощущая прежнее, почти забытое счастье чувствовать себя живым, — счастье, в котором было столько мира! С удивлением, но без стыда, он заметил, что по лицу его текут слезы; он растянулся ничком и, уткнувшись лицом в ладони, почувствовал, как земля ласково принимает его тело. Потом он разделся и выкупался в глубоком прохладном бочаге. И прежде чем уйти, положил несколько фиалок у подножия ясеня и бросил две или три в воду.

За три недели он прошел около трехсот миль; весна была уже в полном разгаре. Проливной дождь задержал его на день в деревушке, расположенной на острове, который почему-то не производил впечатления острова, так как был несоразмерно велик по сравнению с обтекавшими его рукавами маленькой речки. По карте он находился где-то, южнее Турина, а между тем природа была как-то по-северному богата дождями, набегавшими с Атлантического океана.

В каменной деревушке с ветхими домиками, украшенными новыми резными наличниками и широкими карнизами, сохранилось старинное аббатство, с крытыми галереями восемнадцатого века и чудесными аллеями старых каштанов и вязов. А скалистый склон горы, под которым приютилась деревушка, весь зарос дубами и ясенями. Входя в нее на закате ясного солнечного дня, Тони подумал, — как он когда-то раньше думал о других благодатных местах, — что он никогда нигде не видел столь гармоничного, столь ярко выражающего подлинную человечность ландшафта.

Но на следующее утро деревья гнулись от порывов бури и лил проливной дождь.

Тони подумал, что не стоит подвергать себя неизбежному риску промокнуть до костей, решил остаться в деревушке и подождать, пока выстирают его белье; он провел утро, перечитывая свои путевые заметки и просматривая сделанные им беглые зарисовки, которые показались ему довольно слабыми. Примирившись с тем, что он не писатель и не художник, Тони решил, что может обогатить жизнь, записывая все, что видит и чувствует. Он признавался себе, что от души завидует настоящим художникам, но завидовал им без всякой горечи и радовался, что ему нет нужды примыкать к громадной армии самозванцев, торгующих вразнос своими мнимыми талантами. Днем он написал несколько писем, и между прочим следующее письмо Джулиану: