Все люди — враги

Резиденси-отель помещался в тихом переулке близ Сент-Джеймс. Главный вход в георгианском стиле, очень чистые окна, сияющая медь перил и ручек, стершаяся от частой чистки. В вестибюле пылал большой камин. По-видимому, этакое старомодное заведение, где останавливаются благоразумные люди, жаждущие прежде всего уюта. Тони подошел к какому-то человеку, должно быть, старшему лакею, похожему на дворецкого в семейном доме, и сказал:

— У вас здесь остановилась дама, моя кузина из Индии. Миссис Эвелин…

— Миссис Моршед? — подсказал лакей.

Едва услыхав фамилию, Тони тотчас ее вспомнил:

— Да. Миссис Моршед дома?

— Кажется, дома, сэр. Прикажете доложить о вас?

— Нет. Будьте добры сказать, что пришел посланный от ее двоюродного брата, мистера Кларендона, который просит передать, что с удовольствием принимает приглашение отобедать с ней сегодня. Миссис Кларендон сожалеет, что не сможет быть.

— Слушаю, сэр.

Лакей ушел, а Тони от нечего делать стал разглядывать громадную гравюру прошлого столетия в тяжелой раме, изображавшую «День совершеннолетия молодого сквайра». Фигуры в костюмах времен Якова I, жареный бык, старинные английские игры и сам молодой сквайр, во всем своем великолепии произносящий застольную речь, — словом, все то, что якобы пытались сохранить люди, голосуя за Диззи [141].

Неискоренимая любовь к великому вздору!

— Миссис Моршед просила кланяться, — раздался голос, — она будет ожидать мистера Кларендона в половине восьмого.

— Прекрасно, благодарю вас, — сказал Тони.

И вышел, стараясь побороть воздействие этой диккенсовской атмосферы, чтобы не попросить «на шесть пенсов бренди с горячей водой».

Как Тони и предвидел, завтрак с Гарольдом и Уолтером оказался не особенно удачным и ничего не прибавил к сумме человеческого счастья. Едва он вошел и увидел их уже сидящих за столом с видом оскорбленного превосходства, свойственного строго пунктуальным людям, он инстинктивно почувствовал, что в воздухе носится что-то зловещее. Так оно и оказалось. Он с самого начала заподозрил, что этот завтрак «подстроен», что эти двое вкупе с Маргарит и Элен провели целое следствие и теперь ему будут давать советы, оказывать «помощь». Тони решил постараться избежать ссоры и не слишком их поддразнивать. Придется уж выслушать мудрые советы совы и тюленя.

Начал Уолтер. Он заговорил с такой преувеличенной небрежностью, что сразу выдал всю игру.

— Да, кстати, Тони, это правда, что вы отказались от места в Сити?

— Ноги моей там не было с апреля месяца, — сказал Тони весело. — Я подписал обет, что никогда больше не переступлю порог конторы.

— Разрешите поинтересоваться почему?

— По-видимому, это место для него недостаточно хорошо, — усмехнулся Гарольд.

Уолтер нахмурился, давая понять Гарольду, чтобы он замолчал, а Тони сказал:

— Быть может, это отчасти верно, Гарольд. Во всяком случае, у меня были на то свои личные причины.

Тони с любопытством следил за их различными способами нападения. Гарольд, который уже кормился «делом», говорил о «деле», жил «делом» и сам был «делом», с трудом скрывал свое раздражение и, похоже, был склонен считать уход Тони личным оскорблением. Он стоял за обуздание и суровые меры — нельзя же допускать, чтобы люди так вот и делались «большевиками». Уолтер был умнее и с высоты своего привилегированного насеста не без сочувствия поглядывал на тех, кто не одобрял современных методов ведения дел. И если бы только Тони признался, что хочет пойти по гражданской службе, Уолтер оказался бы на его стороне. Во всяком случае, ему доставляло такое удовольствие пускать в ход свою знаменитую закулисную дипломатию, что он не мог разделять желчность Гарольда.

— Дорогой Тони, — начал он непринужденным тоном, с грациозной жестикуляцией, которая уже оказала влияние на манеры второразрядных клерков, — вы же знаете, что мы ваши старые друзья и еще более старые друзья вашей жены. Вы можете нам не верить, но мы искренне расположены к вам и, насколько это в силах друзей, готовы сделать для вас все возможное — мы хотим вашего счастья и благополучия.

«Тьфу, черт! Ну и лицемер, сущий Чэдбэнд!» — подумал Тони.

— И поэтому quae cum ita sint [142], как выразился бы Цицерон, мы были, естественно, — как бы это сказать, — несколько обеспокоены, даже больше того, несколько задеты, услыхав со стороны, что вы, не посоветовавшись ни с кем из нас, вступили на путь, который представляется нам опрометчивым и рискованным. Более того, когда случается что-либо подобное и друзья не могут вступиться за человека, потому что он не счел нужным им довериться, про него говорят всякие гадости и распускают слухи, которые трудно опровергнуть.