Все люди — враги

Вошла служанка с подносом. Тони, сделав над собой усилие, улыбнулся ей и с преувеличенной учтивостью сказал: «Здравствуйте!» Не отвечая, служанка грохнула поднос на стол и вышла, хлопнув изо всех сил дверью. Чай был жидкий, поджаренный хлеб остыл и крошился, причем был явно намазан маргарином вместо масла. Он попытался соскоблить эту гадость ножом, но она слишком глубоко впиталась в хлеб. Проглотив небольшой кусочек, вызвавший у него тошноту, он выпил, без молока, жидкий чай, плеснув в него изрядное количество бренди. Получилась отвратительная смесь, но действовала она успокаивающе. Окончив завтрак, он выставил поднос за дверь, чтобы его не беспокоили, и снова сел, в раздумье, у камина. Так вот он каков, этот давно желанный Мир! Вопреки своим убеждениям, он почти желал, чтобы вошел вестовой с его снаряжением и объявил: «Приказ через полчаса выступать на передовую, сэр». Он сознавал теперь, что безделье и скука более жестокие враги, чем бедность и горе…

Снова раздался стук, дверь приоткрылась, и служанка просунула голову:

— Могу я убрать в вашей комнате, сэр?

— Нет, нет, благодарю вас, — крикнул он в бешенстве. — Я… я сейчас занят — мне нужно писать письма. Я уберу сам.

Голова фыркнула, дверь снова захлопнулась. Оставшись один, Тони опять впал в тяжелое оцепенение. Он никак не мог придумать для себя какое-нибудь занятие. Ему не хотелось выходить и не хотелось оставаться дома. Он даже не мог заставить себя принять ванну, одеться и побриться, хотя чувствовал, что весь какой-то потный, липкий и голова у него разламывается от духоты. Он продолжал курить, но язык уже одеревенел от бесчисленного количества выкуренных за ночь трубок. Он поиграл сам с собой на промокательной бумаге в» крестики и нолики «, сосчитал число букв на странице какой-то книги, сделал на память набросок Пантеона, но скоро вернулся к старому занятию: ходить из угла в угол, когда надоедало сидеть, и садиться в кресло, когда надоедало шагать. Он посмотрел на часы — одиннадцать. Восемь часов прошло с тех пор, как он очнулся от своего кошмара — восемь долгих часов, более долгих часов, чем самые долгие в худшем из окопов или в воронке от снаряда. Время — это мираж, оно сокращается в минуты счастья и растягивается в часы страданий. Ему двадцать пять. Он с ужасом представил себе ещё тридцать — сорок лет, заполненных вот такими часами.

Энтони подумал, не попытаться ли ему незаметно пробраться в сад с черного хода.

Снова стук в дверь, но на сей раз не такой настойчивый.

— Войдите! — с раздражением крикнул Тони, а про себя буркнул: «Убирайтесь к черту».

Он вскочил и застыл от изумления, увидев Маргарит. На ней было новое зимнее пальто с меховой отделкой и большим меховым воротником, высокие на шнурках подбитые мехом ботинки, перчатки и новая, очень удачно подобранная шляпа.

По правде говоря, все было выбрано очень удачно, кроме момента. Она была очаровательна, ее ясные глаза смотрели невозмутимо, а нежные щеки разрумянились от мороза. Тони не мог не признать, что она свежа и хороша собою, но от этого еще явственней представил себя, грязного, небритого, сидящего в душной, непроветренной комнате. Маргарит подчеркнула это невольно вырвавшимся у нее возгласом:

— Боже, Тони! Какая здесь духота и жара!

— Прошу прощения, — ответил он сухо, — но я не знал, что ты придешь.

Он закрыл газ, потом прошел в ванную комнату и отворил окно.

— Сейчас проветрится, — сказал он, вернувшись в комнату, и прибавил не слишком любезно: — Может быть, снимешь пальто и шляпу и посидишь у меня?

Маргарит, очевидно, решила быть на этот раз особенно кроткой. Делая вид, что не замечает его холодного тона, она сняла перчатки и разрешила ему снять с нее пальто, которое Тони повесил рядом с ее шляпой. Она села, Тони заметил, что и платье на ней новое. Он еще больше нахмурился. Среди многих болезненных странностей, испортивших за время войны его характер, у него появилось почти пуританское отвращение к роскошным женским туалетам.

Прежде ему не только казалось вполне естественным, что женщина должна одеваться как можно изящнее, ему даже нравилось это. Теперь это его раздражало.

Он плотнее запахнулся в свою грязную, изношенную куртку и сидел мрачный, исполненный какой-то бессознательной враждебности, как раненый зверь, которому пытаются оказать помощь. Маргарит весело болтала, смеялась, и он подумал угрюмо, — уж не пришла ли она с благотворительной миссией — навестить и развлечь уставшего солдата.

В эту минуту на полу послышался шорох и под дверь просунули три письма. Тони поднял их и, не вскрывая, положил на камин рядом со своим письмом к Кэти, которое он быстро перевернул адресом вниз, но уже после того, как Маргарит успела прочесть написанное на конверте имя. Сделав вид, что ничего не заметила, она улыбнулась с кротким и обиженным видом, который показался Тони оскорбительным, и сказала:

— Пожалуйста, Тони, читай, если хочешь. Что за глупые церемонии!