Все люди — враги

— Надейся, но не безрассудно. Не живи несбыточными мечтами, как те, кто пытается управлять нами. Может быть, потому, что я уже старик, может быть, потому, что я вижу свой класс обреченным на гибель, как и все то, за что мы стояли, может быть, потому, что у меня нет сына…

Он внезапно умолк, и, хотя лицо его было в тени, Тони видел, что глаза старика, устремленные на красные догорающие поленья, уже затуманены смертью. Для Энтони сейчас рушилось все. Если «Англия» представляла собой что-либо, так именно вот этот идеал взаимоотношений между естественными вождями и их последователями, обязанности которых возрастали соответственно их привилегиям. Теперь они сами усомнились в себе и отрекаются от своих полномочий — настолько у них еще осталось честности; они сознают всю серьезность положения и понимают, что им не справиться. Более молодые, самонадеянные еще попробуют дерзнуть, но у них ничего не выйдет. Они не смогут управлять этими огромными массами, чудовищными, почти механическими массами, которые представляют собой готовый вот-вот вспыхнуть костер возмущения. Идеал джентльмена исчез вместе с той действительностью, которая позволяла ему существовать. Вера в Скропа как в некий символ была тонкой нитью, связывавшей его с прошлым, — он безжалостно оборвал ее. Ему казалось, что он действительно, по-настоящему умер и что новая, лучшая жизнь требует от него полного отречения от прошлого. Неужели он должен также порвать и эту тончайшую бесконечно чувствительную нить, связывающую его с Кэти?

Скроп пошевелился в кресле, и Тони услышал его голос:

— Я нагоняю на тебя тоску. Раздумывать о таких вещах — даром терять время. Расскажи мне о себе, мой мальчик. Выглядишь ты неплохо, но тебе нет надобности говорить мне, что и у тебя не все благополучно. Может быть, я могу чем-нибудь помочь тебе?

— Да, — медленно протянул Тони. — Я думаю, что можете. Я как раз собирался попросить вас кой о чем. Не денег, нет, — добавил он поспешно и продолжал: — Я вот только сейчас думал о том, что я умер и мне предстоит снова родиться и самому строить для себя новую жизнь. Но только новое здание придется строить из обломков старого. Или, вернее, я сейчас подобен дереву, расщепленному по самый корень, только корни одни и уцелели. И даже некоторые из них погибли, а некоторые я сам вынужден обрубить, и только оставшиеся должны как-то снова расти.

— Все это несколько метафорично. Поменьше пафоса, мой мальчик. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Так что же ты теперь думаешь делать?

— Вы когда-то говорили мне, что жить надо со вкусом, — продолжал Тони, не отвечая на его вопрос, — я так и жил. Мне случалось оступаться, но это не имело значения. Я был более чем удовлетворен, я наслаждался, жил полной жизнью. Но не мог же я наслаждаться войной. Я только терпел ее. Она казалась мне бессмысленной, ужасной, деспотичной.

Для меня было безразлично, кто победит: все равно это было победой зла. Самый факт того, что война существует, был победой зла. И это убивало меня.

Мне случалось говорить с людьми, которые утверждали, что им нравится война. Это были или лгуны, или какие-то кретины, неандертальцы, павианы в шпорах. Я несправедлив к павианам. Павианов мне не за что ненавидеть; я ненавижу эту холодную, противоестественную жажду разрушения…

Он остановился, задыхаясь от ярости. Тони знал, что он не христианин, не убежденный противник войны, из числа тех, которые отказываются от военной службы по моральным соображениям. Он готов убивать, но не каких-то вымышленных врагов в серых шинелях, а настоящих врагов, у себя, дома. Он задушил бы их собственными руками, он повалил бы их наземь и втоптал в грязь их гнусные лица…

Взгляд его упал на Скропа, уставившегося на него с любопытством и даже как будто с легкой насмешкой. «Ладно, старина, — подумал он, — ты уже принадлежишь могиле, а не мне, но ты выслушаешь меня».

— Поймите меня, — сказал Энтони, откашливаясь, чтобы скрыть дрожь в голосе, — сейчас не время ныть, и я не ною. И не прошу сочувствия. Плевать мне на него. Вы, и не только вы, учили меня, что мир — это какая-то обитель радости и почти непрерывного блаженства. То же самое говорили мне мои чувства и инстинкты. Но люди научили меня иному. Я уже больше не пытаюсь представить себе, чем мог бы быть этот человеческий мир, — мне достаточно знать, каков он есть. А он гнусен. Ах, — перебил он, когда Скроп попытался было что-то сказать, — я знаю, что в мире больше кротких овечек, чем хищных волков, но какой от этого прок, если они вечно позволяют волкам одолевать себя, и так это было и будет всегда, во все времена. Вы только что говорили, чтобы я не тешил себя несбыточными мечтами. Вам кажется, что я все еще нуждаюсь в таком предупреждении?

— Нет, — сказал Скроп мягко, — но не обрекай себя и на воображаемый ад. Мне кажется, ты что-то слишком рано разочаровался в человечестве, с годами люди становятся терпимее. Мне нечего доказывать тебе, что твой случай не единичный, — вероятно, тебе это и самому приходило в голову.

В сущности, ты оказался счастливее многих других.