Все люди — враги

— Не беспокойтесь, — сказал он, — я это дело улажу. — Потом нерешительно добавил! — У меня есть и свои причины для огорчений. Во время моей поездки, когда я бродил в одиночестве, я обрел какой-то душевный покой, и это состояние после многих лет беспокойства и разлада с самим собой как-то меня удовлетворяло. Я нашел себя, я чувствовал, что могу существовать один. Эта забастовка грубо напомнила мне, что человек беспомощен и находится во власти государственной машины. Предположим, стачка приняла бы нежелательный оборот — мы бы все очутились на дне. Знаете, мне кажется, если бы нашелся хоть один сильный, решительный человек, который имел бы за душой какие-то идеалы и мог бы предложить какой-то план действий, все могло бы кончиться революцией. Нас спасла, если вообще можно говорить о спасении, наша заурядность.

— Затрудняюсь сказать, — сухо ответил Джулиан. — По-моему, у нас в Англии такого не может быть.

Мы самый изумительный народ в мире!

— Не лейте на свою патриотическую душу этот успокоительный и столь лестный для нас бальзам.

Мы заурядны и напуганы. Но… неважно. Мне хотелось бы уехать на время, может быть, даже надолго, — добавил он, задумчиво глядя на коричневато-серое небо.

— Так за чем же дело стало? Разве вас что-нибудь здесь держит?

— Да нет, в сущности. Но нужно уладить денежные и другие дела — они всегда найдутся. А забастовка дает вашему достопочтенному дядюшке и его присным прекрасный повод держаться за мои жалкие деньжата. И потом я не могу оставить Маргарит.

— Не вижу почему, — грубо сказал Джулиан. — Насколько я могу судить, вы уже фактически живете врозь. Вы стараетесь видеть друг друга возможно меньше, а когда оказываетесь вместе, действуете друг другу на нервы.

— Я часто давал себе клятву, что никогда не скажу никому: «Поживите с мое, мой мальчик…» Не скажу этого и теперь. Но я могу сказать другое: если бы вы были в моем положении, вам были бы понятны мои затруднения и колебания. Нельзя безболезненно порвать отношения с другим человеком, даже когда кажется, что они рвутся сами собой. Как ни странно, но брак — это действительно узы.

— Вы должны поступить так, как лучше для вас, — сказал Джулиан.

— Нет! Я должен постараться поступить справедливо. Но, Джулиан, могу я вас кой о чем попросить?

— О чем именно?

— Чтобы мы в любом случае остались друзьями. — Разумеется, — равнодушно бросил Джулиан. -

Сейчас только и слышишь, что кто-то разводится. Почему это должно что-нибудь изменить!

Тони ничего не ответил, он почувствовал, что сказать ему больше нечего. Отношение Джулиана было до такой степени безразлично, почти враждебно, что маленькая жертва Тони, на которую он пошел ради него, казалась глупым и мелодраматичным жестом.

Странное ощущение почувствовать вдруг, что у тебя нет ни одного друга! Но оно под стать лондонской набережной.

Джулиан поднялся.

— Ну, мне пора. Значит, мы увидимся в редакции, в девять часов?

— Да.

— До свидания.

— До свидания, Джулиан, до свидания.

Тони закурил папиросу и не спеша докурил ее дё конца. Порывы ветра подымали по временам с мостовой обрывки грязной бумаги и разный мусор, крики чаек казались как-то особенно печальными. Немного погодя Тони встал и пошел бродить по улицам, отметив, между прочим, что работа шоферов-добровольцев приняла характер узаконенного флирта, — вместо полисменов с ними рядом теперь сидели девицы.

В этот вечер Тони пришел в редакцию поздно и в мрачном настроении. За обедом Маргарит снова прибегла к своей обычной тактике молчаливого неодобрения. Очевидно, то, как он отнесся к известию об окончании забастовки, возбудило в ней подозрение. Он, видимо, все-таки не собирается стать пай-мальчиком и делать, «то, что подобает порядочному человеку». Она даже откровенно намекнула на это, обвинив его в легкомыслии и безответственности. Ко всему этому он был готов, но не настолько, чтобы спорить или соглашаться с теми или иными рассуждениями, которые и раньше приходили ему в голову, а теперь нахлынули с новой силой. Независимо от чувства, душевного одиночества, которое он готов был признать собственным недостатком или всеобщим уделом, он чувствовал, что для всякого мало-мальски развитого и чувствующего человека становится все более и более невозможным сознательно приноравливаться к требованиям общественной жизни. Требования правительств, корпораций и общественных лидеров можно было бы грубо суммировать вульгарной фразой: «Нам нужны ваши деньги». Но вместе с тем становилось все труднее и труднее препятствовать посторонним людям вмешиваться под тем или иным дурацким предлогом в вашу личную жизнь и делать ее тем самым совершенно невыносимой. Этим, может быть, и объясняется, почему так много людей всех национальностей жаждут жить за пределами своего отечества. Хороший гражданин — это человек, ставший вьючным мулом, который обречен таскать бремя честолюбивых замыслов и заблуждений других людей.