Все могу

На самом деле он был великим рабом кино, человеком немного странным, но в основном от возраста и необъятной величины жизненных впечатлений. Его профессию толком никто не знал, сам он представлялся киноведом, а на деле всю жизнь проработал в одном месте, на одной киностудии, на всех мыслимых и немыслимых должностях. Но записи в трудовую книжку не имели значения. Лет семьдесят из своих неполных восьмидесяти он больше всего на свете любил кино и лично видел, как снимали картину «Детство Горького». Именно картину, никакой не фильм. Картину! 1938 год! Как вчера было.

– О нет! Как вы прошли сюда? Как вы вообще сюда всегда проходите? – Марина улыбалась и злилась одновременно.

Старец, роясь в кожаной папке, достал оттуда рукописные страницы и громко сказал:

– Мариночка! Скучаю без вас. Принес вам новое удивление. Вы так удивитесь!

Марина очень громко, наклоняясь к уху посетителя, ответила:

– Дорогой Степан Кузьмич, я уже ничему не удивляюсь с момента падения коммунистического режима.

– Возьмите вот. И мою новую книгу. Пожалуйста. Вот здесь автограф. Только для вас, дорогая моя. Может, сделаете заметочку. Было бы просто замечательно. Я только из больницы…

В кабинет вошел Сергей Петрович. Событие из ряда вон. Происходило это так же не часто, как роды у слонов.

Чтобы посетитель сразу понял, кто здесь главный, спросил озадаченно:

– Что вообще происходит?

Марина тихо объяснила:

– В газеты часто пишут сумасшедшие, и только в нашу газету они еще и приходят.

Старец был глуховат.

– Что вы сказали?

Марине опять пришлось кричать на ухо:

– Спасибо, Степан Кузьмич, что нас не забываете. Вот наш главный редактор пришел с вами познакомиться…

Старец резко развернулся и начал объяснять Сергею Петровичу что-то первостепенное, важное, неотложное. А Марина, пользуясь моментом, взяла сумку, выключила компьютер, достала из шкафа жакет и просто убежала из кабинета, оставив Лешины цветы и извинения, Степана Кузьмича, весь этот фарс и «удивление».

Настя долго не брала трубку и слабо сказала: «Алле».

– Ты к врачу ходила? – тут же напала Марина.

– Да нет. У меня ведь ноги раздулись.

– Обе?

– Да.

– Значит, не тромбоз, – почему-то сказала Марина, хотя ничего в этом не понимала. – Но все равно плохо, Насть. Чего ждать-то? Хочешь, я приеду побуду с тобой.

– А помнишь, когда Катька родилась, я ее кормила и она задохнулась, синяя вся стала. Все кричали, а ты подошла, перевернула ее вниз головой, и Катька дышать стала.

– Нет, не помню.

– Ну, давай, – вздохнула Настя.

А Марина набрала следующий номер.

Гудок, гудок, гудок. Ответ. Марина поздоровалась:

– Здравствуйте, Игорь. Меня зовут Марина Авдеева, и я обозреватель газеты…

На том конце прервали:

– Я знаю, кто вы. В воскресенье в шесть утра за вами приедет машина. Вам удобно?

– Вполне.

– Тогда договорились.

Марина проходила мимо дома, на который так любила смотреть. Остановилась. Возле подъезда лежали еловые ветки. На скамейке сидели пенсионерки, разговаривали, потрясенные подробностями:

– Какой он несчастный. Разом всех. Я тоже говорила, что этот их новый водитель какой-то ненадежный. Очень Лизоньку жалко. Ангел.

– Что ты, Тоня! Это не водитель виноват, наркоманы в них въехали.

Марина, стесняясь, обратилась к женщинам:

– Простите, Лиза – это девочка с четвертого этажа?

– А вы их знаете? – тут же схватилась за вопрос старушка в нерповой шляпке.

– Не совсем…

– Страшное горе. И Юля сама, и Лиза. И мама Юли. Кошмар. Такая беда. Вы зайдите, поминки хоть и кончились…

– Нет-нет, что вы, – отмахнулась Марина.

Марине почему-то показалось, что это ее горе. Личное. Чувство, когда чужая эмоция становится твоей, посещало Марину все чаще, чем дольше она занималась своим не всегда душеполезным, но иногда интересным делом. Чаще она плакала, когда плакали перед ней. Чаще негодовала вместе с недовольными. Вероятно, таким образом она становилась хорошим журналистом. Она не работала ни с экономикой, ни с политикой, но понимала, что человек, про которого в основном писала она, никогда не станет главнее товарно-денежных и административно-политических процессов. А еще иногда Марина писала про моду. По старой привычке, от начала карьеры. Именно с тех звездных времен остались у нее кое-какие наряды, редкой красоты и громких имен их создателей. На черный день, как думалось Марине. Остались и знакомства.

В огромной зале Гостиного Двора находилось около двухсот моделей разной степени одетости, причесанности и накрашенности. Все это вместе называлось бэкстейдж, закулисье.

Дизайнеры энергично и сверхэмоционально давали указания.

В общей суете около стойки для макияжа и причесок Марина разговаривала со стилистом, эксцентричным, может, даже нетрадиционным Сережей, легендой мирового уровня, безусловно талантливым. Что подтверждали его руки и лицо только что накрашенной модели. Беловолосая дива встала, и на ее месте расположилась Марина.

– Маруся, ну что с тобой. – Сережа показал на одежду Марины. – Так нельзя. Ты как будто на Челябинских авиалиниях подрабатываешь.

– А ты в штанах длиной «за зайцами бегать». – Марина парировала.