Все могу

Вагоновожатые не любили этот маршрут. Часто случались в пути неприятные казусы: кто-то падал в обморок прямо в мокроснежную кашу вагона, выставляя напоказ лиловые панталоны, кто-то протяжно то ли выл, то ли плакал. Высадив пассажирок у больницы, через два круга трамвай подбирал их снова, и совершенно никакой разницы не было в их лицах. Одинаково печальные, они, лишь немного кособочась, залезали обратно и были немного бледнее утреннего, но в целом никаких разительных перемен с ними не случалось. В трамвайном депо ходили слухи о его начальнике. Говорили, что его мать, сейчас уже высохшая быстрая старушка, однажды, как и все, залезла и поехала, но в дороге случилось ей видение или что-то такое, и вышла она через остановку, а спустя шесть месяцев родила нынешнего директора. Видимо, начальник всегда испытывал неоднозначные чувства в отношении этого женского маршрута. С одной стороны, обязан он был трамваю своим рождением и начальственным будущим, с другой – было ему больно за всех тех женщин, которых трамвай этот ежедневно возил на страшно-грешное дело избавления от детей.

Таня прождала трамвай долго. Уже три раза хотела она пойти домой греться, три раза передумывала и все три раза оставалась стоять. Протискиваясь между сиденьями, встала она возле окошка и только тогда ощутила на себе всю тоску этого маршрута. Осторожно разглядывая своих соседок, она безошибочно выделяла тех, кто выйдет вместе с ней и кто будет взбираться по ступенькам именно в ее двери. Но не покидало Таню чувство превосходства над ними. Ехала она не просто, как все. Ехала она к своему врачу, которая за неделю до этого и решила все Танины мытарства.

Врач была матерью Таниной ученицы, глухой девочки, отличающейся от остальных детей далеко мерцающей надеждой, редко присущей такого рода заболеваниям. Глухота могла, как говорили, пройти позже, во время полового созревания, когда одни гормоны встретятся в диалоге с другими, и первые звуки, может, услышит и девочка. Ее мама, как многие родители больных детей, постоянно как бы извинялась перед всем светом за свое неполноценное дитя и с годами приобрела соответствующие стойкие интонации извинения в общении. Особенно робка была она перед дочкиными учителями, и даже репутация вполне успешного и грамотного женского врача не избавляла ее от сутулого, заискивающего скукоживания. На Танину просьбу она откликнулась яро и уже на осмотре, когда Танино колебание, казалось, раскачивает весь мир, осторожно, вопреки врачебной этике, подтолкнула ее к решению. «Вы молодая еще, Татьяна Алексеевна, родите вы себе еще ребенка. Спешить-то здесь не надо». И Татьяна обрадовалась, будто сама этого никогда не знала, вскочила и расцеловала врача. Всю неделю самой любимой ученицей была у Тани глухая дочка гинеколога.

Женщины, выбравшись из трамвая, кинулись наперегонки к дверям больницы. Только Таня, отделяясь от всей обреченной компании, шла позади. Ей спешить было некуда. Она знала, что ждала ее там, на третьем этаже, ее добрая фея – врач. С большим оживлением, равно как очередь в гастрономе за дефицитным, занимали женщины свою очередь. Таня же прошествовала сразу в ординаторскую, откуда и была тут же выперта по причине утренней пятиминутки. Получалось, что привилегированного положения ей так и не досталось. В палате ей оставили крайнюю койку, на которую, роняя руки, она и уселась. Почти все немолодые, женщины проворно, со знанием дела переодевались, быстро, не блуждая взглядами по медицинским формам, заполняли нужные строчки своих карточек, только Таня, перегибаясь через кровать, все заглядывала к соседке, грузной белокожей женщине. Но справедливость все-таки восторжествовала. Зашла Танина врачиха, объявив, что первой пойдет Таня. Спорить никто не стал.

Только дойдя еще своими, пусть и ватными ногами до операционной, поняла Таня, что ни разу не была в больнице, не вдыхала запах карболки, не морщилась от стерильности бахил и нагромождения приборов. Взятая в плотное человеческое кольцо, она задыхалась. Впереди стояла врач, сбоку девушка со шприцем наперевес, ту, что была сзади, Таня не видела, а лишь ощущая присутствие, пугалась больше всего. Она глохла, не слышала их простых дежурных фраз. Когда чем-то холодным провели по ляжкам, а девушка аккуратно, но настойчиво взяла Танину руку в свою, охватил ее настоящий ужас. Вырываясь, пыталась пошевелить она скованными ногами и руками, но игла нашла свою синенькую жилку вены, и сразу выключили свет.

Таня бежала по коридору, круглому, застекленному, вид из которого напоминал ресторан «Седьмое небо». Она стучала в окно, кричала, думала, что вот-вот кто-нибудь выйдет ей навстречу. Но в окне показался лишь ее отец, никогда нелюбимый, чужой, небритый, давно свезенный в московский крематорий. Отец тянул к ней руки, и она смотрела лишь на его ногти, увеличенные, лакированные, круглые, как у всех алкоголиков. И чувствовала, что больше никого не будет, никто не появится в этом стеклянном коридоре…

– Не плачешь уже? – Из белизны потолка на Таню опускалось лицо полной санитарки.