Все могу

Лизочку любили все общие знакомые. Ведь была она первой дочкой, первой внучкой, первой племянницей и первой крестницей. Когда остальные ровесники Павла только подумывали о детях, здесь наличествовала здоровая младенческая единица женского пола, к тому же еще покладистая и жизнерадостная. В дом текли бесконечные подношения и подарки, женщины добровольно записывались в няньки, а Таня, замечая популярность дочери, использовала ее в своих целях. Не особо утруждая себя материнством, она занялась собой. Стала ходить в бассейн, на массаж и на аэробику. Паша ежедневно бегал на молочную кухню и возил дочку, когда требовалось, в поликлинику. Очереди и скопление народа пугали Танюшу, и она предпочитала отсиживаться дома, благо Лизочка почти не болела, время от времени страдая то животиком, то сопельками. Когда последние водянистые капли из щедрой когда-то на молоко груди упали в Лизин ротик, Таня и вовсе обрадовалась. Была в этом конченом лактационном периоде независимость и тень девической юности, которая подхлестывала Таню ностальгией и почти забытой свободой, трансформировавшейся в необязательность почасового вкладывания неудобной круглой груди в рот малышке.

Разводить молоком порошковую кашу оказалось куда проще, хотя Лизочка, будто огорчившись на отсутствие материнской еды, объявила поначалу голодовку и даже принялась орать на весь дом требовательно и особо звонко. Паша, подумав, привез все магазинные смеси, и пока, не испробовав по ложке с десяток, Лиза не остановилась на одиннадцатой, спокойствия дом не видел. «Наука целая их накормить», – с гордостью добытчика обнимал Паша жену. Таня сторонилась, выскальзывала и занимала себя несрочным делом мытья посуды или стирания пыли. Супружеская постель оставалась наполовину пустой.

Уже, казалось бы, давно смылась зеленка и зажило все то, что мешало думать о полноценном супружестве, но поначалу Таню останавливал страх перед, как ей придумалось, обязательной болью. На смену страху пришла стыдливость располневшего и некрасивого тела, потом усталость, бессонные ночи прорезываемых зубов, а потом и наркотик полноценного сна, не растревоженного пылкостью любовных утех.

Танина подруга Ира настойчиво советовала молодой матери пересмотреть свои взгляды на интимную сторону бытия. Приводила аргументы каждый другого красочнее и убедительнее, и чем сильнее росло превосходство ее точки зрения, тем становилось Тане противнее. Умом понимала она, что отдаление от мужа растет день от дня, и прислушивалась к себе: правильно или нет поступает она, что томит Пашу, еще не растравившего отмеренный потенциал того мужского, что не дает забывать женщине о том, кто есть она на самом деле.

Паша старался как мог. Приносил фильмы с содержанием настолько бесхитростным и откровенным, что делалось тошно. И ни один из них не возбуждал его жену и даже, по наблюдениям, еще больше отдалял ее от того исступления, за которым где-то внизу согревалось страстное желание. Ему, в равной степени озадаченному работой и семьей, не хватало дня ни на что. Мелькала мысль, что не мешало бы завести любовницу, неприхотливую, без претензий и обязательств. Но даже на такие, пусть и урезанные до минимума физиологической близости, отношения требовалось время, которого не было и быть не могло. Паша постоянно раскачивался, то склоняясь в сторону работы, то к интересам семьи, потерявшей свое истинное предназначение и названной теперь «общий дом».

В этот дом – огромную квартиру – приходил он поздними вечерами: когда ужинал, когда сразу ложился спать. Всегда был готов завтрак, по углам не сбивалась пыль, рубашки по-прежнему хрустели накрахмаленными воротничками и манжетами, но что-то ушло, и даже первые счастливые слова доченьки это «что-то» не заменяли.

По выходным, когда полно было дома друзей и родственников, старался Паша уезжать. Только для Иры и для ее подросшей дочери Анечки делал исключение. Напоминали они ему о лете и лагере, о той Танюше, которая встретилась ему в солнечном Крыму и которую он не переставал любить до сих пор. Глядя на Анечку, которая вытянулась и еще больше похудела, думал он, что пройдет не так уже много лет, как и их Лизе придет час заканчивать школу, выходить замуж и трепать нервы родителям долгими ночными прогулками.

С годами утратила Аня детскую непосредственность, стала зажатой и молчаливой. Паша замечал, что комплексует она из-за своего роста, гордого и вовсе не сутулого, но слишком непопулярного в ее возрасте. Весь день могла просидеть Аня с Лизой, играя с ней в не по годам взрослые игры.

Поражало Пашу, какой стеснительной стала Ирина девочка. Когда он в шутку подбрасывал попеременно то ее, то крошку Лизу, обеими руками держалась Аня за подол своего платья, всем своим видом показывая, что если дядя Паша углядит лоскутик трусиков под ним, то она сильно огорчится.