Все могу

За сотни километров от Лиды шла война, современная, бессмысленная, но требующая к себе внимания. Съемочная группа документалистов, на границе одного района с другим, попала под обстрел. Многих ранило. Режиссера забрали сразу. По дороге в военный госпиталь, собирая по кусочкам сознание, как мальчик Кай льдинки для слова «Вечность», он думал: «Есть ли шанс? Был ли это снайпер или просто пуля, и лучше, чтоб пуля, потому шансов больше. И наверное, не так уж и больно. Можно терпеть. Кровь только течет. Отовсюду. Или это чужая. Нога болит. А госпиталь хороший. Помогут. Сам снимал когда-то. Главное, чтобы все обошлось, а иначе – как?» Режиссер проваливался в забытье и снова возвращался. Машину трясло на отсутствующих дорогах. «Мой ребенок – счастье мое. Забыл сказать его матери… Лида… Хочу вернуться… Вернусь?» Режиссер попытался приподняться, опираясь на локоть. Ему казалось, что так легче говорить. Собрав слюну в сухой рот, он задал единственный важный в жизни вопрос: «Что со мной будет?», но ответа не услышал. Врачи молчали.

Сахарная Зина

Тот день начался у Зиночки Митиной, как и все другие, похожие между собой, словно венки из маков на выцветших обоях. Встала Зиночка ближе к обеду и занялась привычным своим делом, по первостепенной важности которому не существовало конкуренции.

Присев на корточки, протерла Зина мокрой тряпкой все свои пять телевизоров. Не разгибаясь, переползла от одного к другому, сильно дыхнула на линзу экрана, быстро поводила по запотевшему стеклу, перешла на бока и, сделав свой круг почета от первого телевизора к пятому, разогнулась, расставив руки, растопырив пальцы и запрокинув голову назад, поглядела ввысь.

По небу тянулись облака, отражаясь в полированных боках митинских телевизоров, стоявших тут же, на земле, прямо под самым этим небом. Выставленные без какого-либо порядка и закономерности, стояли они напротив крыльца два друг на друге, а три рядышком и служили Зине добрую службу. На одном она стирала. На втором растила цветы. На третьем сидела. Четвертый и пятый использовала как зеркало. Каждое утро смотрелась в него и вздыхала: «Какая ж я красивая! Кому же я достанусь?»

Достаться кому-то с боем или отдаться кому-то без сопротивления Зиночке уже давно не светило. Шансы выйти замуж таяли столь же быстро, сколь быстро тают апрельские сосульки под первым жарким солнцем. Минул Зине уже тридцать шестой год, и последние свои дни рождения, раскрасневшись под стаканчик, она все повторяла:

– Уж скоро сорок будет, а Германа все нет.

На что мать ей цедила:

– Во, занялась-то, дура баба. Ни проку от тебя, ни пороку, – и долго смеялась потом своей шутке, а Зиночка тихо плакала, хотя и понимала мать. Но шутки были плохие. Обидные.

Когда еще училась Зина в училище на повара-кондитера и вставала рано, но хотела быть краше всех, придумала она себе хитрый маневр в обход городских девок.

Под сон Зина умывалась, густо мазала лицо кремом. Слюнявила карандаш, жирно вела им сверху века, тонко чертила снизу. Плевала в кирпич туши, макала туда заграничной кисточкой, найденной возле стола практикантского ресторана и тут же присвоенной. Сначала грубо ляпала на ресницы, а потом осторожно водила по ним, как по струнам, иголкой, пуша и разделяя каждый волосок от клейкой иссиня-черной массы.

Брови Зиночка наводила иначе. В размокшую лужу туши капала полкапельки казеинового канцелярского клея, перемешивала и выкладывала на брови, ведя от лба к виску. Из-за густоты, по правилам красоты, Зиночкины брови требовали выщипывания, а не склеивания, но дергать брови Зина боялась, а потому и покупала на три пачки туши одну банку клея. Помадой Зина не пользовалась. Зато любила лак для волос.

Лак для Зины был и роскошью, и дефицитом, и каждодневным поводом для колких материных шуток. Волосы Зины чуть не доходили до плеч и были, что называется, золотыми. Вот эти самые волосы, выстриженные каре, Зина каждый вечер начесывала от затылка к челке, поливала лаком и, чтобы утром их только расчесать и бежать на автобус, с чуланом на голове ложилась спать. Мать выключала свет и, проходя мимо, смеялась: «Ни рожи, ни кожи, страхуда – не дай боже».

Старшая Митина особо Бога не помнила, но иногда высказывалась о Нем кратко и с большим чувством вины по отношению к Нему. «Прости, дуру, Боже, родила я дочь, как мать, без мужа тоже». Эта присказка у Зиночкиной матери была не главная. Существовала еще одна, произносимая шепотом, после очередного, как говорила Зинина мать, чуда прозорливости: «Отвел, не привел, простил, до порога не пустил».