Все мои ничтожные печали

Я уселась в мамин старенький «шевроле» и поехала прочь по Пембина-хайвей, по унылым кварталам сплошного асфальта и заброшенных торговых центров. Не в какое-то определенное место, а просто к le foutoir[11] (как сказала бы Эльфи) моей жизни. Эльфи любит использовать элегантно звучащие французские слова для описания рассыпающегося бытия. Может быть, это ее личный способ держать равновесие, шлифовать свою боль, пока она не засияет, как Полярная звезда, ее путеводный свет и, возможно, ее настоящий дом.

Я увидела магазин постельных принадлежностей, в витрине которого светилась вывеска о распродаже, и заехала на стоянку. Десять минут я разглядывала подушки: набитые пухом, набитые синтетическим волокном, всякие разные. Я снимала их с полок, тискала в руках, прикладывала к стене и пыталась пристроиться на них головой, оценить их на ощупь. Продавщица сказала, что их можно проверить на тестовой кровати. Она накрыла подушку защитным чехлом, и я на минуточку прилегла. Продавщица сказала, что я могу проверять все подушки, какие хочу, – основательно и спокойно. Она подойдет ко мне позже. Я поблагодарила ее и закрыла глаза. И мгновенно уснула. Когда я проснулась, продавщица стояла рядом и улыбалась, и мне на миг вспомнились детство и сопровождавший его безмятежный покой.

Я купила для Эльфи атласную фиолетовую подушку размером со скатанный спальный мешок с вышитыми на ней серебряными стрекозами. Снова села в мамину машину и поехала в автокафе у гостиницы «Грант-Парк», где продавали отличное пиво. Я взяла сразу ящик на двадцать четыре бутылки. Потом я заехала в супермаркет и купила пачку сигарет, экстралегких «Плейерс». Когда есть возможность купить что-то экстра, я всегда покупаю. Увидев на кассе шоколадный батончик «О Генри!» экстрабольшого размера, я взяла и его тоже. Потом вернулась домой, в мамину квартиру с окнами, выходящими на реку Ассинибойн. Уже наступила пора весеннего ледохода, лед на реке начал таять и ломаться, огромные стылые глыбины бились друг о друга, наползали одна на другую, издавая ужасный скрежет и треск, когда течение тащило их вниз. В этот город весна приходит с боем.

Я стояла на мамином балконе, прижимая к себе фиолетовую подушку с серебряными стрекозами, дрожала от холода, пила пиво, курила, размышляла, пыталась взломать тайный код Эльфи, расшифровать смысл жизни, в частности – ее жизни, Вселенной, времени и бытия. Я бродила по комнатам и разглядывала мамины вещи. Долго смотрела на папину фотографию. Этот снимок был сделан за два месяца до его смерти. В парке, где проходил матч Малой бейсбольной лиги. Уилл играл, папа пришел за него поболеть. На снимке папа в очках. Сидит, сложив руки на груди, и улыбается. Выглядит совершенно расслабленным и счастливым. Еще была фотография мамы с новорожденной Норой на руках. Фотография, где они пристально смотрят друг другу в глаза, словно телепатически делятся важными тайнами. На холодильнике висел снимок Эльфи за роялем на концерте в Милане. На ней – длинное черное платье, снизу подколотое булавками. Ее острые лопатки выпирают под тканью. Волосы отливают глянцевым блеском. Она склонилась над клавишами, и ее волосы рассыпались по плечам. Иногда, когда Эльфи играет, она привстает, так что ее ягодицы отрываются от сиденья. После того концерта она позвонила мне из отеля, и плакала в трубку, и говорила, что ей очень холодно и одиноко. Ты же в Италии, сказала я. Это твое любимое место в мире. Она ответила, что носит свое одиночество внутри, как набитый камнями мешок, который она таскает из дома в дом, из города в город.

Я позвонила маме на мобильный, но она не взяла трубку.

На столе в столовой лежала записка. Мама просила вернуть диски с фильмами в пункт проката. Я знала, что она полностью выгорела, пытаясь поддерживать в Эльфи интерес к жизни. За день до отъезда в Форт-Лодердейл, откуда должен был выйти круизный лайнер, ее укусила собака. Ротвейлер сумасшедшей соседки по этажу. Мама даже и не заметила, пока кровь не просочилась сквозь плотную ткань ее зимнего пальто. Ей пришлось ехать в травмпункт, чтобы наложить швы и сделать прививку от столбняка. Весь вечер она просидела у телевизора. Смотрела «Прослушку», все сезоны подряд, одну серию за другой – тупо и методично, как зомби, – звук был выкручен на полную громкость, потому что мама глухая на одно ухо. Она уснула прямо на диване в гостиной, а трудный подросток из Балтимора продолжал утешать ее с телеэкрана, сообщая ей то, что она и сама уже знала: что человеку приходится самостоятельно пробивать себе путь в этом долбанном мире.