Все мои уже там

Я прикасался к ее бедрам, кожа на ее бедрах под моими пальцами покрывалась мурашками, и насухо прокачанные мышцы ее бедер под моими пальцами дрожали.

Любимая моя, что они сделали с тобой? Ты рожала ребенка. У тебя должен быть округлый и мягкий живот с растяжками. Вместо этого живот у тебя плоский и твердый, как будто воспалена брюшина. И ни одной растяжки. Что они сделали с тобой? Диеты доктора Шено? Специальные тренажеры? Йога? Кикбоксинг?

Я легонько трогал ее живот, и от одного этого по животу ее сверху вниз проходили спазмы и превращались в не помню уже который по счету оргазм, достигнутый без всяких фрикций, но вполне ощутимый мною, ибо то ли от Виагры, то ли от любви эрекция у меня была, как у двадцатилетнего юноши.

Любимая моя, что они сделали с тобой? Ты мать десятилетнего ребенка, но грудь у тебя упругая и плотная. Подтяжки? Импланты? Или тебе не давали кормить твоего мальчика, любимая моя?

Я трогал ее соски, они твердели под моими пальцами, и тело ее снова начинало трясти, хотя мы почти не двигались. Она смеялась тем особенным счастливым смехом и кричала тем особенным звериным криком, которые крик и смех всякий мужчина ценит больше любого из своих достижений.

Любимая моя, что они сделали с тобой? Ты ведь смеялась и раньше. В том числе и в моих объятиях тогда, когда я кружил тебя в вальсе. Ты ведь плакала. Ты ведь, наверное, плакала, в том числе и по мне. Где же твои морщины? Хороший косметолог? Уколы ботокса? Хороший пластический хирург? Они натянули кожу на твоем лице, любимая, как натягивают кожу на барабане. Так что, любимая моя, в уголках твоих губ и уголках твоих глаз я даже не могу поцеловать морщины, которым я виной.

Я гладил ее веки и ее виски, едва касаясь, а она ловила и целовала мои руки и плакала мне в ладони, как плачут дети, закрывши лицо ладонями.

Дальше, дальше, как Старый Учитель ехал верхом на своем быке, оставив начальнику стражи последнюю рукопись, так и она ехала верхом на мне – дальше, дальше, прочь от всего, что нас разделяло. Прочь от ее иудина поцелуя на моей прощальной вечеринке. Мимо, мимо той видео-камеры, что следила за мной в моем кабинете. Мимо моей отставки. Мимо совета директоров. Мимо запрета носить усы. Мимо всех моих обид и всех ее обид. Мимо нашего вальса. Мимо того платья, которое я ей подарил. Мимо нашего первого собеседования. Мимо, мимо, прочь, прочь – в белый туман молчания. Туда, где Атаугальпа или какой-нибудь другой бог, привычный к человеческим жертвоприношениям, скажет: «Отдохните, дети, отдохните, я теперь за вас буду расхлебывать ваше сраное счастье и вашу долбаную скорбь».

Она двигалась все быстрее. Она кричала все громче, все беспорядочнее размахивала руками и шлепала меня ладошкой по груди. И я уже ждал, что вот-вот в чреслах начнется у меня знакомая щекотка, которая через минуту превратится в сладкую спазмочку, после которой можно будет привлечь любимую к себе и целовать в глаза, пока тело любимой будет биться еще в последних оргастических конвульсиях, удерживаемое моими объятиями и утешаемое поглаживанием по спине. А потом любимая устроится рядом со мной, положит мне голову на плечо, закроет глаза и будет улыбаться. И я буду улыбаться. И это будет как звездочка, которую рисуют на фюзеляже своего истребителя военные летчики, сбив вражеский самолет. Я буду улыбаться и гладить любимую по волосам, подобно тому индейцу в книжке Фенимора Купера, что приторочивает к поясу скальп врага. Я буду…

Любимая моя уже плясала на мне как дервиш, а вожделенной щекотки в чреслах все не возникало. Я даже испугался немного. Я подумал, что, может быть, эректильная функция доступна мне благодаря Виагре, а эякуляторная функция уж и недоступна по старости. Господи, я просто недооценил замысла. Я просто не сообразил поначалу, что за оргазм предстоит мне на этот раз.

Дальше, дальше… Любимая моя так кричала, что, казалось, тело ее вот-вот разорвет в клочки. Был момент, когда мне почудилось, что она теряет сознание. В этот момент ожидаемая щекотка появилась наконец в моем теле. Только щекотка появилась не в чреслах, как появлялась прежде – а в груди. Некоторое время мы все еще продолжали двигаться. Щекотка в груди нарастала, и вместе с ней нарастал панический страх. Мы продолжали двигаться, а я все никак не мог сообразить, что боюсь уже не эякуляторной дисфункции, а просто боюсь, боюсь, боюсь! Панически и беззаветно боюсь! Пальцы на моей левой руке занемели. Мне стало не хватать воздуха. И наконец я понял, что у меня сердечный приступ.

Как только я понял, что мне плохо с сердцем, эрекция немедленно пропала, поскольку смерть сильнее любви, что бы там ни говорили романтики. Даже так: страх смерти сильнее восторгов любви.

Я взял мою любимую за плечи и мягко уложил рядом с собой. Левая рука плохо мне повиновалась, и левая сторона груди горела той особенной болью, как если бы меня ударили раскаленным ножом.