Все мужчины её жизни

– Слушай, Оксанка, у меня тут с Таловым вышел небольшой конфуз. Короче, на работу я больше не вернусь. Во всяком случае, сегодня.

– Вот елки зеленые! А что у тебя с ним произошло?

– Да ну! Даже говорить не хочу на эту тему. Козел он, Оксан, понимаешь?

– Да куда уж понятнее? Только мне теперь тоже боязно в офис соваться. Я же про эту тмутаракань не знаю ничего. Уж тем более про вертолеты. Надо бы хоть в Интернете покопаться, что ли. Придумать стройный рассказ. А то проколемся где-нибудь как пить дать. Может, ну его на фиг? Махнем сейчас ко мне, нажремся с тоски. Ну и детали заодно обмозгуем.

– А давай! – недолго думая, согласилась я.

Мы поймали такси и уже через сорок минут были у Оксанки дома.

Пить решили настойку «Рябинушку» из комплекта «нижневартовских сувениров».

– Вот, смотри, – говорила Оксанка, перескакивая с сайта на сайт, – эту часть про гражданские и военные вертолеты можно взять отсюда. Ну, подумаешь, компания в Люберцах находится. Это же неважно. А вот здесь, глянь! Очень хорошо прописан портрет человека, выращенного в суровых условиях Севера. Видишь?

– Ну! И зачем он нам нужен? У нас же не про таежников фильм.

– Ну и что? Зато какая судьбина! Припишем ее главе вертолетной компании. Назовем его человеком с большой буквы «Ч». И скажем, что надо эту историю положить в основу сюжета. Снять фильм не о груде металла, а о личности, для которой вертолетостроение – дело всей жизни. Ну, это якобы для того, чтобы заочно снискать доверие у конечного потребителя. Опять же, режиссеру доставить приятное. Он ведь любит у нас снимать кино по-домашнему.

Я обдумала Оксанкины слова. Идет! Давай теперь распишем по дням. Мы сидели с подругой до глубокой ночи. Легенда о Нижневартовске плавно перетекла в сказание о Кощее-каскадере-неудачнике, который, получив серьезную травму, несколько лет провел без движения и встал на ноги, только благодаря пробудившемуся в нем поэтическому дару. Вот такой у нас хилый Илья Муромец получился.

Дальше, подзадориваемые «Рябинушкой», которая почему-то никак не кончалась, мы пустились в пространные рассуждения на разные темы. Перебрали, кажется, все. От взрыва, породившего нашу Вселенную, до очевидной пользы рекламы. Причем во время последней дискуссии у нас уже явно наметилось деление на Фому и Ерему. Я толковала Оксанке о том, что проку от малобюджетной кампании нет никакого. Она же, отмахиваясь, твердила, что если бы не реклама, она бы уже давным-давно приняла «Калгон» вместо слабительного и была бы на небесах.

Закончилось все тем, что, испытав приступ удушья в прокуренной кухне, мы отправились дымить на балкон. Там, уткнувшись в плечо подруги, я наконец доверительно разрыдалась. Стала жаловаться на Мишу, называя его то сволочью, то любимым, то снова сволочью. Оксанка, сдерживаясь из последних сил, сострадательно раздувала ноздри. Но на известии о крестинах все-таки сорвалась и, глотая слезы, заныла:

– У-у, как семечком своим дорожит… подсолнечник хренов…

Так мы и стояли, утешительно оглаживая друг дружку – дескать, ну ничего-ничего, все еще утрясется. До тех пор, пока я не обнаружила, что у меня на лице в местах скопления влаги образуются целые наледи. После этого мы успокоились и отправились спать.

Лежа на диване, я сладко позевывала, но уснуть не могла. Безудержно тянуло на какое-нибудь романтическое приключение.

– Оксанка! – шепотом позвала я. – Ты спишь?

– Не-а, – откликнулась та, – лежу и тихо ненавижу Балагуру.

– А ты в курсе, что ты мне спор проиграла?

– Какой еще спор?

– Да ладно, не прикидывайся. Я про Арсена.

– Ну и чего?

– Как это чего? Хочу, чтобы ты прямо сейчас позвонила Лихоборскому и призвала его к порядку! Ты же приняла условия пари.

– Сдурела, что ли? Ты на время-то посмотри! Он уже дрыхнет давно, как примерный семьянин. Вдруг дитятко разбужу? Сева будет недоволен.

– Тебе-то что за дело? Давай! Возьми его в оборот! Я уверена, он примчится к тебе по первому зову.

– Угу, в лучшем случае он обойдется без мата. И потом! Если я его приглашу, ты что, тоже в ванной будешь отсиживаться?

– Не дрейфь, Дорохова! Когда он приедет, я освобожу тебе территорию. Лучше уж ему нас вместе не видеть, а то он от ревности на нет изойдет.

Оксанка безрадостно хмыкнула:

– Я тебе уже говорила однажды, но скажу еще раз. Ты, Чижова, дебильная, спасу нет. Спи давай! Не надо меня искушать. Я ведь в таком состоянии на многое способна. А завтра буду себе локти кусать. Не хочу! Потом как-нибудь, когда протрезвею… – И она, натянув одеяло, демонстративно от меня отвернулась.

– Ну уж нет, – закусила я удила, дотянулась до журнального столика и взяла с него Оксанкин мобильник. – Я от тебя не отстану. Звони немедленно! На трезвую голову ты никогда на это не решишься.

Я бросила телефон Оксанке в ноги. Она, проворчав что-то невнятное, уселась в кровати. Вздохнула. Сползала за трубкой. Вернулась на место и еще с минуту разглядывала пестроту лоскутов, из которых было соткано ее одеяло. Очевидно, собиралась с духом.

Потом воскликнула:

– Ну! Скажи мне что-нибудь ободряющее!

– Звони! Хуже не будет, – подтолкнула я.