Все мы не красавцы

А Лубенец, как и раньше, у меня жил, только все же пожалел меня немножко, перестал свои полочки выпиливать. Я его отвел в наш сарай, и он там сразу же на старые доски накинулся.

Только кончим мы с ним заниматься, он сразу вскакивает — и туда!

Однажды мы со Славкой зашли в сарай.

— Пахнет, — говорит Славка, — у вас тут хорошо, как в лесу.

А Генка стоит, доску зажал в деревянные тиски и строгает ее фуганком, длинную стружку гонит, она свивается и вниз падает, а доска гладкая получается, чистая, желтая и почти прозрачная.

А Лубенец раскраснелся, доволен — поет, улыбается. Ни разу не видел, чтобы из-за обычной доски так радовались. И вообще редко видел, чтобы так радовались.

— Ген, а чего ты делаешь? — Слава спрашивает.

— Еще не знаю.

— По-моему, у тебя лодка получается.

— Да? Похоже вообще.

— Слышь, Ген! Я сейчас на улице объявление читал — в нашем отделении милиции выставка будет «Умелые руки».

— Это почему же в милиции?

— Ну, не в милиции — в детской комнате.

— И что?

— Лодку выставишь.

— Спортят.

— «Спортят-спортят». Не спортят!

— Да ну.

Так тогда и не договорились.

Но через месяц, когда сделали все — просмолили, покрасили, — взяли мы со Славой ее на плечи и понесли. Уже тепло было, совсем лето.

А Лубенец сзади бежал, кричал: «Отдайте!»

Поставили ее в комнату, куда нам показали, среди других экспонатов. Много там чего было.

Был там робот, по комнате ездил на колесиках, глаза-лампочки зажигал.

Был там автомобильчик, управляемый по радио, на полу восьмерки выписывал.

Был там приемничек в банке от монпасье.

— Все электроны, электроны, — заметил Лубенец, — а вот мне плотницкое дело нравится. Что, нельзя?

Походили, посмотрели, и вдруг замечаю — перед нашей лодкой стоит на коленях дядька, голову туда засунул и еще костяшками изнутри выстукивает.

Мы подошли, а он вылез и оказался батя Лубенцов. Гена к выходу, а он его за шиворот — хвать!

— Неплохо, — говорит, — сработано. Ты, что ли, делал?

— Ну я.

— Ладно, бог с тобой. Только ты мне вот что объясни...

* * *

А я? Я, надо сознаться, тройку так и не получил. И даже четверку. А что я могу сделать, если мне некоторые книги читать интересно, особенно по физике и по истории. Начнешь — и читаешь, читаешь.

И тут меня осенило. Может, и вправду, мне золотую медаль получить? Ведь я и действительно лучше всех.

Пошел к бабушке на кухню посоветоваться. Из кухни шипенье идет, дым, бабушка блины печет — зачерпнет из кастрюли половником жидкого теста и выльет на сковородку, оно зашипит, забулькает, потом в нем начинает желтизна проступать, а краешки румянятся, тонкие делаются, ломкие, загибаются, а на блине пузыри коричневые вздуваются — это самое вкусное.

— Слушай, бабушка, а я ведь могу золотую медаль получить.

— На, получай.

И дает мне блин.

— Да нет, я серьезно. А с медалью знаешь как — самый первый буду, на всех могу поплевывать.

— Ладно, блин ешь.

— Представляешь, прихожу и получаю золотую медаль!

— Только когда домой ее будешь катить, смотри народу много не передави.

Странные у нее шутки. Не поймешь, откуда — из сказок, что ли.

— Да нет, ты подумай!

— Все равно, — отвечает, — что золотая, что чугунная. Главное — добрым быть да веселым. Неси-ка блины в комнату.

Вошли, сели за стол. Наливает густой чай, сахарницу снимает с буфета, и сидим мы, пьем.

И происходит у нас разговор, и в нем я незаметно все рассказываю — и про Таню, и про стихи, я уже понял тогда, что это были стихи.

— Ну что ж, — бабушка сидит, а у нее на губе капельки пота от чая, — ну что ж, может, и есть на этот счет гимназии там, вузы. Только так я понимаю, главное — среди людей жить и все понимать, что они понимают, так и станешь стихотворцем. А там, глядишь, в какой-нито стиховой техникум поступишь.

— Слушай, бабушка. А поесть ничего не осталось?

— Помилуй, только что чай пили. И блинов съел груду — собака не перескочит. Помилуй.

— Жаль. У меня что-то от волнения аппетит поднимается.

IV. Опять весна

И теперь с той весны ровно год прошел. Десятый класс кончаем.

А все знакомые, что приходят ко мне, одно и то же всегда спрашивают:

— Слушай, у тебя тут бабушка была, куда она делась?

Будто бы не знают, куда бабушки деваются.

Но я ее помню.

А родители вернулись. Но все про Север говорят, видно, снова туда поедут.

А Лубенец школу бросил. Вернее, в вечернюю перешел. Теперь я каждое утро вижу, как они с отцом из дома выходят, важные, оба в сапогах, и идут себе. А по вечерам во двор ведра с теплой водой выносят, головы моют, опилки вымывают.

А я, видно, все же получу эту медаль. Тут уж ничего не сделаешь.

И Самсонов, наверно, тоже.

Два экзамена уже сдали. Завтра третий — английский. Только я и вышел, что в магазин за маслом. Держу это масло, стою читаю газету. А газета солнцем нагрета, освещена. Даже читать больно. Почитаешь, отведешь глаза — перед глазами буковки зеленые стоят. И вдруг мне лицо две ладони закрывают, маленькие, мягкие, и между пальцами просвечивает.

Вырвался.

И вижу — стоит Таня и смеется, но не очень громко.

— А, это ты.

— Я. Ну, как живешь?

Пошли мы с ней по улице, и опять у меня дрожь началась, и чувствую — ничего я не забыл, еще как помню!