Всё на земле

— В сельцо это? А как же… Тут главное — через брод на тот берег выйти… Вон гляди, дерево одинокое на мыску… Там брод. Потом вдоль берега с километр пройдешь — и сразу направо. Верст шесть старой просекой — и еще раз вправо. Меж двух болот там гать. И прямо к селу выйдешь. Посылают, что ль?

— Да вроде.

— Меня возьми… В случае чего…

Эдька молчал, разглядывая носки сапог. Только бы Коленьков не забрал вездеход.

— Ежели к Ковалеву деда переведут — тоже туда уйду, — сказал Савва. — Тебе б тоже не мешало. Ковалев — мужик правильный, из простых рабочих в начальники вышел.

— Тут теть Лида. Нельзя мне от нее.

… Гуляли с Катюшей. В последние дни была она какая-то задумчивая, рассеянная. Может, известия из дома какие получила? Эдька не стал спрашивать. Зачем в душу к человеку лезть, когда он сам тебя не хочет пускать?

Мошка донимала. Забрались к Катюше в палатку и долго сидели на топчане. Иногда Эдька целовал ее в губы тихо и бережно, прикрывая плечи своей телогрейкой.

— Странный ты, — сказала она. — Другие нахальничают с первого же вечера, а ты другой.

— Чепуха… — пробормотал он.

— И совсем не чепуха… Мне девчонки когда-то говорили, что если человек тебя любит, то он никогда не тронет. Ты меня любишь?

Эдька засопел. Если б сейчас кто-либо глянул на него, то увидел бы, что он покраснел. Однако зачем демонстрировать перед всеми такое качество, как способность теряться? Поэтому Эдька сказал нарочито грубо:

— Бабьи разговоры… Не слушай никого.

— А ты вот совсем не такой, — упрямо повторила она.

Опять молчали долго. Потом Катюша мечтательно сказала:

— А в Яковлево завтра танцы… Вот если бы сходить! Я бы платье новое надела, туфли… В техникуме у нас были замечательные танцы. И военные к нам ходили. Некоторые девчонки замуж за них повыходили… Один лейтенант тоже меня провожал… Ничего, симпатичный. Высокий. Ему тогда двадцать пять было. А мне он казался совсем-совсем старым. Дура была, да?

Эдька промычал что-то нечленораздельное. Вот еще новость. То друг, за которого собиралась замуж, то лейтенант.

Катюша говорила почти сонным голосом, и он встал:

— Пойду…

— Ага, — согласилась она, — Я спать хочу, просто невозможно. А с тобой хорошо… Ты — как подружка. И я совсем-совсем тебя не боюсь.

Она начала раздеваться, а он, торопливо попрощавшись, выскочил на улицу. Виски горели, во рту пересохло. Пошел к себе, прилег прямо в телогрейке и сапогах на топчане. Нет, он просто дурак… Ребята из института засмеяли бы его… В конце концов, надо быть мужчиной.

Он поднялся и тихо пошел к Катюшиной палатке. Сердце захлебывалось взволнованным стуком. Руки дрожали, и он никак не мог унять их. Отстегнул полог, зашел. Присел на край топчана.

— Это ты? — спросила она.

— Я… — он наклонился и стал целовать ее пылающие губы.

— Ты что? — голос ее вдруг стал прерывистым, и он почувствовал в своих руках ее горячее тело в короткой рубашке. — Что ты, Эдик! Не надо… Слышишь?

Он вскочил и прислонился к опорному столбу.

— Прости… Глупость какая.

Она молчала. Потом вдруг заплакала. Он сел рядом:

— Ты знаешь, я просто скотина… Честное слово. Если хочешь, я завтра уеду? Совсем.

— Нет… Я не хочу. Если ты уедешь…

Ее пальцы тихо перебирали пряди его волос. Запустил шевелюру. Коленьков уже давно вздыхает, глядя на него. Что можно и прилично в Москве, то в тайге выглядит диким.

— Я, кажется… кажется, я люблю тебя.

— Ты выйдешь за меня замуж, а?

— Да… Только потом, когда вернемся в экспедицию… Мы поедем к моим маме и папе… Они тебе понравятся.

— А потом к моим… У меня знаешь какой отец? А дядя? И вообще — мы Рокотовы. Чего ты плачешь?

— Не знаю… Просто слезы бегут, и все… Наверное, я испугалась. Ты пришел, и все как-то… Ты обиделся?

— Нет.

— Ты знаешь, я тебе никогда этого при свете не скажу. И ты никогда всего этого у меня больше не спрашивай, ладно?

— Ладно. Я пойду, А завтра мы поедем на танцы. Хочешь?

— Хочу. Я надену новое платье.

— И я тоже возьму костюм и сниму эту проклятую робу.

— Ты хорошо танцуешь?

— Не знаю.

— Наверное, хорошо., За тобой, конечно, в институте все девчонки бегали?

— Прямо уж!

— Ты вообще-то не очень красивый… Но симпатичный. А мне мама всегда говорила: за красивого не выходи… Они либо глупые, либо гулены… И так и эдак плохо.

Разговор стал спокойным. Эдька глянул на часы: половина одиннадцатого. Засиделся.

В палатке у теть Лиды горел огонь. Заглянул туда. Ну, так и есть, работает. Переписывает длинные колонки цифр в журнал.

— Не спишь? — спросила она, и Эдька молча кивнул. Сел на складной стул, на котором обычно сидел Коленьков.

Теть Лида отложила в сторону бумаги, потерла ладонями виски, будто отгоняя усталость. Достала пачку сигарет:

— Обижаешься на меня?

— Да нет, — Эдька плечами пожал, всем своим видом показывая, что он действительно обижен, но настолько благороден, что не хочет об этом говорить.

— Ну прости меня, если виновата. Ты бываешь несносным.