Всё началось, когда он умер

Лишь подсчет грядущих отпускных и планы их интенсивной растраты ненадолго отвлекли Катю от строптивца Голубева. А потом наступил отпуск, начало которого психологи признают весьма ощутимым стрессом для трудящегося люда. Услышав об этом от Анны Юльевны, Катя спорить по своему обыкновению не стала.

– Точно. И обморожение, и ожог по клинике – близнецы.

«Своеобразно мыслит, – подумала тогда Анна Юльевна. – Для кого-то весь мир – театр, а для нее – лечебное учреждение».

Видимо, желая облегчить себе адаптацию к заслуженному отдыху, Катя Трифонова отправилась к Андрею Валерьяновичу Голубеву выяснять отношения. Правда, их пока не существовало. Но намекни ей кто-нибудь о желании предварительно установить то, что потом можно будет выяснять, Катя обиделась бы. Она вообще часто обижалась. На всех, живущих дома, а не в общежитии. На богатых. На имеющих машины, дачи, свободное время. На замужних ровесниц. На студенток. На тех, кому есть, где поселить собаку или кошку. При такой чувствительности она категорически отказывалась возвращаться к родителям в маленький городок, в трехкомнатную квартиру. В гараже зимой дремали стараниями отца не ведающие износа «Жигули». А весной, летом и осенью на них за полчаса добирались до каркасного дачного домика, украшавшего шесть соток хорошо унавоженного песка.

Она не ходила с подружками приторговывать косметикой по выходным. Не желала делать платные уколы и массаж. «Человеческую жизнь» ей должны были обеспечить те, кто «деньги за это во власти получает». Анна Юльевна так и не смогла доказать упрямице, что «они» делают ее жизнь сносной, исходя из своих представлений о потребностях медицинской сестры двадцати трех лет от роду. И если недовольна их мнением, а оно Катю оскорбляло, хлопочи о себе сама. «Нет, – говорила Катя, – надо заставить их ценить наш труд».

Анну Юльевну Клунину потрясало, что девчонка способна честно и старательно работать в поликлинике за гроши. Но сбегать еще в десять мест, сейчас-то, во времена одноразовых шприцев и систем, и положить в свой потрепанный кошелек вторую зарплату Катю заставить было невозможно. «Тогда не хнычь, Катька», – говорила ей Инна из процедурного кабинета, приспособившаяся ловко снимать сыр и соскабливать масло с бутербродов ветеринаров, покалывая на дому больных животных. Но Катя отстаивала свое право хныкать, проклинать все и всех, мечтать о справедливом будущем и ругать прошлое с настоящим вслух.

– Мне не трудно, мне противно! – кричала Катя. – Я не хочу стричь пуделей и торговать помадой. Я не желаю пахать в поликлинике по восемнадцать часов в сутки на черт знает сколько ставок. Потому что получу все равно только на сомнительного качества еду и одежду, а умру задолго до пенсии. И это не худший выход. Ведь пенсия у меня будет крохотная. И жизнь пройдет как гроза: – любуешься молнией, заслушиваешься громом, а на улицу нельзя.

Про грозу медсестрам особенно нравилось. «Выбрать бы нашу Трифонову в профком. Но мы всем отделением из профсоюза вышли, как главврач ни пугал всяким неудобствами, – вздыхали девочки. – И хочется ее, заразу горластую, заткнуть, но ведь правильно орет. Хоть и зря. Крутиться надо. А так Катька не подлая. Нельзя в наше время не свихнуться на чем-нибудь, все немного чокнутые. Пусть возмущается, тогда не забудем, что ненормально это для медиков – крутиться».

Показав себя надежной труженицей и утвердившись в неофициальном штатном расписании в должности бесстрашного критика всего подряд, Катя Трифонова принялась обдумывать свои неслужебные перспективы. Недавно двоюродная сестра, знаменитая среди родственников мудреным высшим образованием, под которое почему-то не придумали профессию, одарила ее исповедальным таким письмом. Оно взволновало Катю до немедленного ответа с таким подтекстом: все на свете сволочи, только ты – ангел, и я тоже, потому что понимаю и жалею тебя всем сердцем.