Всё началось с грифона

Я всегда старалась, чтобы звонящий услышал, как я кричу: «ПАПА-А-А! ЭТО ТЕБЯ-А-А!» Мне хотелось произвести как можно более непрофессиональное впечатление на очередного клиента. Папа каждый раз с грохотом спускался по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз. Всякий раз, раздражаясь, он корчил гримасу, похожую на улыбку, – при условии что улыбка причиняет физические страдания. Но, справедливости ради, в исполнении моего отца так выглядели многие действия – так он выглядел и когда ел, и когда смеялся, и когда спал. Поэтому, вероятно, папа делал все это совсем не так часто, как следовало бы.

Вырывая телефон у меня из рук, он бросал на меня суровый взгляд, как бы обещая грядущие неприятности. Дальше этого дело, впрочем, не заходило. Да и что папа мог сделать? Наказать? И как бы он проследил за исполнением наказания, почти не бывая дома?

На звонки он отвечал в своей комнате: уходил туда с телефоном, не сказав мне ни слова, и закрывал за собой дверь. Я изо всех сил прижималась к ней ухом, но каждый раз слышала лишь приглушенное бормотание.

Разговоры обычно длились недолго. Когда папа заканчивал говорить, он открывал дверь и возвращал мне телефон. Всю злость и раздражение к тому моменту как рукой снимало. Мысленно он был уже далеко отсюда: собирал вещи, ехал в аэропорт, на вокзал или куда он там еще, черт возьми, направлялся.

Иногда я дерзала спросить: «Итак, куда на этот раз?»

Если мне везло, папа отвечал что-то вроде «в теплые края» или «в один тихий городок». Ни на что большее рассчитывать не приходилось; я даже не могла с уверенностью сказать, что он говорил со мной, а не бормотал себе под нос, прикидывая, какие вещи брать с собой. Бывало, он обращал на меня внимание, только когда уже заканчивал собирать сумку.

Настоящий наш ритуал происходил уже на пороге дома. Папа останавливался в дверях, словно только что вспомнив о чем-то, и оборачивался. Я всегда оказывалась подле него, ожидая этого момента.

– Маржан, – говорил он, – все, что тебе может потребоваться…

– Я знаю.

Повторять все в очередной раз не было необходимости: кредитка находилась в кухонном ящике, а наличные – в конверте рядом с раковиной. Номера телефонов экстренных служб – те, по которым я действительно могла вызвать полицию и пожарных, а не дорожный патруль, – были приклеены рядом с визиткой местной службы такси и номером пиццерии, которая осуществляла доставку. Все, что могло бы мне потребоваться, оставалось на своих обычных местах.

Затем следовало обещание.

– Я скоро вернусь.

Он мог отсутствовать день или неделю, и я никогда не знала, сколько продлится очередная разлука.

Потом папа ставил сумку на пол и обнимал меня. Наверное, в детстве я обнимала его в ответ. Сейчас уже и не вспомнишь. Он держал меня в объятиях несколько секунд, а потом извинялся.

– Прости. Когда-нибудь…

Ага. Когда-нибудь все станет ясно.

Когда я была помладше, то думала, что все ветеринары постоянно находятся в разъездах, и лишь после маминой смерти стала понимать, насколько все это странно. Раньше я злилась на папу за то, что он бросал меня, а потом, со временем, стала к нему жестока. В чем я только его не обвиняла: в контрабанде наркотиков и шпионаже; в том, что где-то на другом конце страны у него другая, неизвестная мне семья, и в том, что я и есть другая семья.

– Людям нужна моя помощь, – всегда отвечал он в ответ на мои нападки. И я верила ему, потому что ничего больше работы его никогда не волновало.

А потом он говорил: «Я тебя люблю».

Никогда не была уверена, что для него значат эти слова, – говоря их, папа всегда уходил.

И наконец, последний взгляд, из-за которого я чувствовала себя животным, лежащим на столе процедурного кабинета. Папа смотрел на меня так, словно пытался обнаружить опухоль, или инфекцию, или глазного червя. Затем он вздыхал, как бы смиряясь с поражением. Исправить то, что он видел, было выше его сил.

Так он и оставлял меня с тех пор, как мне исполнилось десять, – я была совершенно одна и не понимала, что со мной не так.

И именно так он оставил меня в последний раз, теперь уже навсегда. Такая у него была работа.

Я убедила доктора Полсон отдать мне на пару минут своего фельдшера, чтобы тот посидел в регистратуре, отвела посетительницу в отцовский кабинет и закрыла за нами дверь.

Кабинет на самом деле не был предназначен для таких встреч: письменный стол был очень большим, а места – очень мало. Разместиться здесь с удобством можно было, только если кто-то из двух человек сядет на пол, – так я и делала, пока папа был жив. Но эта встреча к подобному не располагала, поэтому мы неуклюже обошли стол и попытались поставить стулья так, чтобы можно было нормально сесть напротив друг друга, не прижимаясь слишком уж сильно к стене или книжной полке. У меня возникло странное чувство, будто между нами каким-то образом оказался отец, и теперь он стоит, толкаясь и мешая нам. Впрочем, это, разумеется, было невозможно.

Наконец нам удалось сесть, не задевая друг друга коленями. Девушка положила ладонь на стол и улыбнулась мне.

– Можно взглянуть на твою руку? – спросила она.