Все не так

Бабушка со временем окончательно переселилась к нам, потому что ей стало трудно приезжать каждый день ни свет ни заря, ведь в восемь часов все уже уходили, кто на работу, кто в школу. Квартира превратилась в ад. В одной комнате родители, в другой – бабушка с Ваней, в третьей – мы, трое детей. Мне пятнадцать, я – здоровый балбес, которому охота побалдеть под рок-музыку, двенадцатилетняя Валька, у которой на уме одни девичьи глупости, и девятилетний Вовка, которого мы с сестрой тогда еще по малости лет за человека не считали. Мы с Валькой страшно злились на родителей и на Ваню (как будто хоть кто-то был виноват в его болезни!), и хотя, как я уже говорил, изображали из себя заботливых и любящих, наедине мы в выражениях не стеснялись и называли вещи своими именами. Мы были уверены, что Вовка ничего не понимает, мы привыкли, что он младший, а значит – маленький навсегда.

Потом мне исполнилось шестнадцать, потом семнадцать, восемнадцать… И Валька взрослела. Мы стесняли и раздражали друг друга, нам позарез нужны были отдельные комнаты и хоть какая-то возможность уединиться, но такой возможности не было. Бабушка по-прежнему жила у нас, и Ваня по-прежнему ел хотя и самостоятельно, но все так же неопрятно и тошнотворно, и из носа у него постоянно текло, и туалетом пользоваться он так и не научился, несмотря на все усилия по привитию ему этого необходимого навыка. Он все так же много болел, и вся квартира, казалось, навсегда пропиталась запахами лекарств и испражнений.

Умер он внезапно. Сердце не выдержало. Ему было девять лет. Мы с Валькой усиленно выжимали из себя слезы, делая вид, что оплакиваем потерю. И тут Вовка сразил нас наповал.

– Что же вы плачете? – удивленно спросил он. – Вы же так ненавидели Ваню, он вам мешал. Вы все время говорили, что он вам надоел и у вас никакой жизни из-за него нет. Вы радоваться должны, что его больше нет. Теперь бабушка уедет, я могу жить с папой и мамой, и у вас будут свои комнаты. И ребята к вам смогут приходить.

Я в ужасе оглянулся. Слава богу, родителей рядом не было. Не было никого, и никто этого не слышал. Но Валька все равно среагировала быстрее, она такие вещи всегда влет просекала. Я еще только раздумывал над тем, как отнесутся папа и мама к Вовкиным словам, если он вздумает повторить их, а Валька уже приняла меры. Я шлепнул четырнадцатилетнего Вовку по затылку, обозвал дураком и вышел вслед за сестрой.

– …ты представляешь? – звенел возбужденный Валин голосок. – Чего, говорит, вы плачете, радоваться надо, что Ваня наконец умер. Теперь бабушка уедет, Вани больше нет, и у каждого из нас будет отдельная комната, и мы сможем приглашать друзей в гости.

Помню, я восхитился тогда коварной изворотливостью своей сестры. Надо же так все перевернуть! И вроде все правда. Но виноватым получается уже Вовка, а не мы с ней. Меня жуть брала при мысли о том, что будет, если Вовка перескажет родителям все те слова, которые мы с Валентиной говорили в его присутствии на протяжении всех девяти лет жизни Вани. Мы-то были уверены, что он или не понимает ничего, или вообще не слышит, а он, оказывается, все отлично слышал и понимал. И – хуже того – запомнил.

Что тут началось! Отец взревел и кинулся в нашу «детскую» вправлять Вовке мозги, мама заплакала еще громче и начала капать себе сердечные капли, бабушка заверещала, что в семье вырос изверг рода человеческого…

Вовку подвергли жесточайшему остракизму. Родители не разговаривали с ним три месяца, и, разумеется, ему ничего не разрешалось, кроме как ходить в школу и в спортивную секцию. Никаких прогулок, никаких киношек – ничего. Я совершенно не понимал, почему он промолчал и даже не попытался защититься, оправдаться, объяснить, что все было не так, но при этом боялся, что он все-таки заговорит, и нет уверенности, что родители поверят Вальке, а не ему. И мы с сестрой начали упорно повторять Вовке, что он мерзавец и бессердечная сволочь, раз мог так высказаться о Ванечке. Не зря же говорят: если человеку сто раз сказать, что он – свинья, на сто первый раз он хрюкнет. Мы давили на него силой своего авторитета старших брата и сестры.

Он так и не сказал родителям, как все было на самом деле. Наверное, наши профилактические меры возымели свое действие.

Однажды он все-таки сказал мне:

– Я все равно не понимаю, за что меня наказали. Ведь я же правду сказал.

– Какую правду? Ну какую правду ты сказал?

– Что, пока Ваня был жив, всем было плохо. Всем было тяжело. И маме с папой, и бабушке, и нам. Я однажды слышал, как мама говорила бабушке, что она повеситься готова, что она больше этого не выдержит, что она не понимает, за что ее судьба так наказала, и что у нее нет сил больше терпеть эту муку. Всем стало легче, когда Ваня умер. Почему нельзя говорить такую правду? Почему за нее меня наказали?