Все оттенки роз

– Нет. Не только поэтому. – Тэйт смотрит на меня, но я не поворачиваюсь к нему и не встречаюсь с ним взглядом. Я себе не доверяю. – В тебе было нечто такое… и есть… – Он умолкает, не договорив.

Я не совсем понимаю, что именно он имеет в виду, и чувствую, как кожа на лбу собирается в складки, но по-прежнему на него не смотрю.

– Тебе не стоило лгать, – говорю я.

При воспоминании о том вечере, о папарацци и о напирающей на нас толпе у меня внутри затягивается узел. Я оказалась в таком идиотском положении.

– Я не лгал, – возражает Тэйт, и я понимаю, что он прав, но все равно это кажется каким-то подвохом. – Я хотел понять, согласишься ли ты пойти со мной на свидание, не зная, кто я, – добавляет он.

– Так это была проверка?

– Нет – не проверка. – Он качает головой, скользя по мне взглядом: по моим скулам, моим волосам, спадающим на шею, губам. – Ты мне была интересна.

– Напрасно. Во мне нет ничего интересного.

– А я так не думаю. Я хочу узнать тебя ближе.

Я не отвечаю. Не могу. Мне с трудом удается ровно дышать. Тэйт снова берет мою руку, подносит ладонь к губам, едва касаясь ее. Меня пробирает дрожь, когда я смотрю на это, на форму его рта. Я заставляю себя отвести взгляд, снова вглядываюсь в мерцающие далеко внизу огни города.

– Настоящая? – Вопрос звучит почти над самым ухом.

– Что? – Мой голос дрожит.

Шероховатым кончиком пальца Тэйт прикасается к внутренней стороне моего левого запястья, проводит по контуру темно-синего треугольника, нарисованного на коже.

Я выдергиваю руку и тру треугольник пальцами.

– Просто чернила. Я всегда его рисую.

– Это что-то означает?

– Треугольник символизирует силу, – объясняю я. – Он способен выдержать давление со всех сторон. – Я поворачиваю запястье так, чтобы рисунка не было видно. – Наверное, мама мне это говорила, но точно не помню.

– Тебе нужно быть сильной?

– Нам всем нужно… в какие-то моменты, – отвечаю я. Как, например, сейчас. Я должна помнить данное себе обещание. Мое будущее уже намечено; у меня есть план. И в нем нет места ни Тэйту, ни сотне бабочек, порхающих в животе.

Он делает долгий выдох.

– Ты еще что-нибудь рисуешь?

– Иногда. – Все время. Мне всегда нравилось рисовать карандашами и красками – в детстве я думала, что стану художницей, когда вырасту. Но потом поняла, что труд большинства художников не оплачивается. Даже Ван Гог и Моне не были признаны в свое время. Поэтому у меня появился более практичный план. Отличные оценки, стажировка, Стэнфорд, медицинский факультет, ординатура, потом работа. Но я не скажу Тэйту обо всем этом.

– Хотел бы я тоже иметь художественный вкус. – Откидываясь назад и опираясь на локти, он поднимает лицо к небу.

– Ты пишешь музыку, – говорю я. – Это намного больше впечатляет, чем умение рисовать каракули.

Его пальцы так близко от моих, и мой взгляд сам по себе скользит по его руке, по напряженным мускулам ближе к плечу, по изгибу его шеи, нежному участку кожи за ухом.

– Не знаю, можно ли это вообще называть музыкой. Все это просто фокусы в студии, – с горькой усмешкой говорит Тэйт. Он смотрит в небо, наводненное светящимися точками, звезды кажутся отсюда намного ярче, их свет не притупляют яркие неоновые вывески и фонари. – Раньше я болел музыкой, она была только моей… но теперь все иначе. Она лишена чего-либо подлинного.

– Поэтому ты перестал выступать? – спрашиваю я. Мне не многое известно о жизни и карьере Тэйта Коллинза, но я слышала по радио о том, что он больше года не выступал на сцене и не выпускал новых альбомов. Он просто-напросто исчез с радаров на самом пике своей карьеры. И никто, похоже, не знает, почему. И мне никогда не было до этого дела… до сих пор. До этого момента, когда я сижу рядом с ним, на его газоне, а его пальцы, его плечо, его тело в такой опасной близости от меня.

Тэйт выпрямляется.

– В этом бизнесе есть и другие отвратительные вещи. – Его взгляд внезапно затуманивается, словно мыслями он устремляется в прошлое. Вспоминает о чем-то, что недосягаемо для меня. – Все вышло из-под контроля, и назад не вернешь.

Он не отвечает. Даже не качает головой. Его глаза устремлены куда-то вдаль – к чему-то далекому.

– Но ты по-прежнему любишь писать музыку? – мягко спрашиваю я, предпринимая попытку вернуть его в реальность.

– Я так давно ничего не писал. Не уверен, что помню, как это делается.

– Сомневаюсь, что такое можно забыть. – Я пытаюсь говорить ободряющим тоном.

Тэйт поворачивается и смотрит на меня впервые за все время этого разговора. Сжимает губы, и его взгляд снова смягчается, словно он постепенно возвращается в настоящее.

– Надеюсь, что ты права.

Его рот расплывается в непринужденной улыбке, а на щеке вновь появляется ямочка.

– Какую из своих песен ты любишь больше всего? – спрашиваю я, надеясь помочь ему вспомнить то, что он раньше любил в своей музыке, а может, и то, что его когда-то вдохновляло.

– Вероятно, ты такой вообще не слышала.

Я отвожу взгляд, слегка смутившись.

– Честно говоря, я слышала не так уж много твоих песен. – Я прикусываю губу, состроив гримасу – может, сойдет за улыбку.