– Джер… поверь – я не собиралась вообще с ним никаких дел иметь, если ты об этом. Я… я… я тебя люблю… – последнее выдыхаю так тихо, что даже сама не верю, что это было сказано. Но Джер слышит, разворачивается и берет меня на руки. И теперь уже я слышу, как он шепчет мне то же самое, а сам все целует и целует, крепко сжимая руками.
– Лори… ты моя девочка… люблю тебя, так люблю…
О, мать твою – зачем это все?! Ну зачем – теперь будет только хуже! Еще хуже… Плачу…
Осень…
Я никогда особо не любила это время года, а с тех пор, как заболела, предпочла бы, чтобы оно вообще не наступало. Мне очень тяжело в сырую, пасмурную погоду – низкое давление и постоянная слабость, заставляющие меня проводить большую часть времени в постели. И еще – непременная госпитализация. Я не вижу в этой процедуре особого смысла: очередь на пересадку не сдвинулась, а таблетки горстями можно и дома глотать. И даже капельницы ставить за деньги любая медсестра согласится на дом ходить, благо через дорогу. Но мой лечащий врач настаивает, и мне приходится подчиняться, хотя я ненавижу оказываться в этом заведении. Слава богу, что хоть на выходные отпускают домой. В пятницу вечером за мной приезжает Джер – муж снова в какой-то командировке, поэтому дома никто не ждет.
Отвратительный промозглый вечер, мелкий дождь, наполовину опавшие листья превращаются в бурую кашу под ногами. Мы идем через заброшенный больничный сквер к парковке, и вся эта слякоть чавкает под ногами, вызывая у меня приступы тошноты. Интересно, почему никому из поэтов не пришло в голову отразить в стихах именно это, а? Такая вселенская тоска…
У Джера дома тепло, пахнет какой-то едой, и меня мгновенно несет в ванную – тошнота ужасная.
Смочив лицо водой, возвращаюсь в кухню.
– Ну, как ты, малыш? – Джер садится напротив меня на высокий табурет и берет за руки. – Похудела совсем…
– Не надо, а? – Я морщусь – упоминание о моей уже просто неприличной худобе не слишком настраивает на романтику. А хочется как раз этого.
– Ну, не сердись. Я не хотел тебя обидеть, ты же знаешь. – Он целует мои руки, поглаживает запястья и добирается до исколотых уже напрочь вен на локтевых сгибах. – Господи, ужас какой, – качает он головой, увидев синяки. – Больно?
– Нормально.
Внезапно Джер срывается с табуретки, хватает меня на руки, прижимает к себе и начинает ходить по кухне от двери к окну, что-то бормоча мне в шею. Я не могу понять, что именно, но когда все-таки ухитряюсь заглянуть ему в глаза, вижу, что он плачет…
– Ну, пожалуйста… ну, не надо, Джер…
– Почему ты? Ну почему ты?!
– А почему – нет? – равнодушно интересуюсь я.
Он смотрит на меня влажными глазами и молчит. Я его понимаю в принципе, когда-то давно сама задавалась подобным вопросом. А потом поняла: а почему действительно не я? Почему молодые девочки, не успевшие даже пожить? Почему маленькие дети – им за что? Кто-то может ответить на это? Нет. Ну вот и нечего дурацкие вопросы Богу задавать!
– Ты не бойся, я еще не скоро умру. Да я вообще не умру, мне пока нельзя. Я еще так много должна успеть, что мне просто нельзя, понимаешь? – Я беру его лицо в ладони, вытираю пальцами глаза. – И не смей больше… я не хочу видеть, какой ты бываешь слабый, Джер. Очень тебя прошу!
– Да, Лори, конечно… Это я что-то… не сдержался… Конечно, ты не умрешь, как ты можешь умереть? Все будет хорошо, я знаю.
После ужина мы ложимся в постель, и я чувствую, как что-то изменилось. Такое впечатление, что Джер начал за меня бояться, как будто я стеклянная. Это открытие не радует, понятное дело. Чертова жизнь, чертова болезнь…
Сейчас он дремлет, а я сижу за его компом и плачу. Я вдруг поняла, как сильно хочу жить – у меня еще столько планов… Я только-только начала реализовывать самое главное, к чему шла несколько лет.